Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Лежал, бывало, я на широкой спине печки, оттаивал, шуршал сухой луковой кожурой, трогая от нечего делать плетенки, да ждал, когда бабка покличет к столу, но часто, так и не дождавшись, засыпал в приятной теплой истоме и сквозь сон слышал, как бабка незлобиво ворчала: «Ухайдакался, каторжанец. Наносился, заполошный. Вот сломишь шею-то, сломишь. Домой тогда не заявляйся. Хворостину потолще припасу». И получше укрывала полушубком, чтобы выпарить из меня простуду. Частенько схлопатывал я у нее горячие подзатыльники, но любила она меня, сердцем чуял я это.

Неужто все это было? Целый век минул с той поры, и я все еду и еду в этом насквозь промерзшем вагоне, коченею от стужи, и нестерпимо болит зашибленная голова. Господи, за что меня так! За какие грехи! Бабка сказывала, что родился я в солнечный весенний день. Шестое мая — Егорий день — теплый. По приметам — счастливым должен быть. Но пока счастья что-то не заметно: мать померла от тифа, отца убили кулаки, а сам вот трясусь в теплушке… и Валька еле живой.

Мысль о Вальке заставляет меня действовать. Преодолевая боль в голове и во всем закоченевшем теле, я с трудом приподнялся и пополз на коленях к «буржуйке». Дрова давно прогорели, лишь сквозь золу тускло светились угольки, как далекие звезды на сером небе.

Я начал раздувать огонь, зола запорошила глаза, но я дул и дул, пока не зашаяли уголья, не взялись синими полуживыми язычками. Подкладывая по щепочке, все подкармливал и подкармливал огоньки, и они все крепчали и крепчали, пока не пыхнули разом ослепительно веселым пламенем и прожорливо стали хватать щепки. Натолкал в печку дров, набил чайник нанесенным в вагон снегом и поставил на «буржуйку». Потом стянул с Вальки стылые ботинки, стащил носки и начал растирать снегом костяные трупно-белые ноги его. Тер из последних сил. Содрал ему кожу. Валька застонал:

— О-о-ольно.

«Ага, больно!» — обрадовался я. Раз он почувствовал боль, значит, ноги целы. Нагрев носки о горячие уже бока печки, натянул их ему на ноги, но ботинки обувать не стал. Закутал Валькины ноги в мешок из-под картошки, сверху обмотал плотным починочным материалом для водолазных рубах.

Потом тер ему руки, дышал на них, и они казались мне совсем неживыми, и я боялся, что пальцы его хрупнут. Тер, пока Валька опять не застонал:

— А-а-атит.

Хватит так хватит.

Чайник на печке пустил струю пара.

Я напоил Вальку кипятком, напился и сам, налился так, что в пустом желудке забулькало. Никто не предполагал, что до Слюдянки будем так долго добираться, и не догадались снабдить нас съедобным. Сейчас бы картошечки печеной! Вот она, рядом, да не имею права я брать ее — обязан довезти в целости-сохранности. Сейчас бы ее на этот огонек, и через полчасика похрустывала бы на зубах поджаристой кожурой… Ладно, чего думать, расстраивать себя! Нельзя ее трогать, не имею права! Валька все равно не может ее есть, а я… я ничего, не помру. Вальке бы молочка горяченького! Да где его взять, молочка-то!

С трудом отбросив мысли о еде, я залез к Вальке под полушубок, примостился рядышком. Тепло, которое влил в себя вместе с кипятком, быстро улетучилось, и я опять залязгал зубами. В животе бурчало, и мысли о еде опять пришли в голову.

Я вспомнил нашу водолазную столовую в бывшем клубе. В зрительном зале стояли рядами длинные столы, висел гомон от здоровых матросских глоток, стук и бряк ложек по алюминиевым мискам, пар от бачков с флотским борщом или с саговой кашей. Валька однажды этой каши облопался. Дневалили мы тогда по камбузу и вечером, сдавая смену, выскребли остатки из котла, целый бачок наскребли, наелись от пуза. Валька хватил лишку, потом животом маялся. Кашу эту я впервые в жизни встретил, отродясь о такой и слыхом не слыхал и видом не видал, да и другие ребята тоже. Но каша всем пришлась по языку — и сытна и вкусна. Говорят, из сагового дерева она делается, а дерево это растет в Африке. Вот где благодать, в Африке! И теплынь — нагишом ходи, загорай, и каша на деревьях растет! А что же нам в школе про это дерево не говорили? Про хлебное говорили, про железное говорили, а про саговое — нет. Вот страна! И каша и булки на деревьях растут! И тепло-о! А пар костей не ломит — всем известно.

У меня опять зуб на зуб не попадал. Опять из вагона все тепло высвистело — его и было-то с горстку. Надо в печку дровишек подбросить, а то тут окочуришься и саговой каши больше не попробуешь.

Я вспомнил нашу роту, размещенную в бывшей школе, двухэтажные нары, которые мы сами же и сладили, наши матрасы, набитые соломой, на которых мы спали вповалку друг возле друга и рассказывали на ночь небылицы да разные байки, хихикали втихаря, когда дневальный кричал: «Прекратить разговоры! Отбой был!» У нас с Валькой места были рядышком на нижних нарах, сверху в щели между досок сыпалась соломенная труха, порошила глаза, в нос набивалась — чихали, а все равно хорошо — ребята рядом и тепло. Нет, надо вставать. Сколь ни лежи — никто, кроме меня, «буржуйки» не раскочегарит.