Георгий Березко - Присутствие необычайного

Стуча каблучками домашних, расшитых бисером туфелек, открывавших румяные, как яблочки, пятки, она понесла на кухню посуду, толкнула, коленкой дверь. И отец Ираклия проводил ее затосковавшим вдруг, словно бы просительным взглядом. С отцом тоже произошла перемена: такой всегда бойкий, неунывающий, он ныне странно терялся, часто задумывался и смиренно поглядывал.

— Хорошо сделала, что не подписала заявления, — спохватившись, усилил он вдогонку голос, — я буду в домоуправлении — тоже поговорю.

— Много они тебя послушают, — весело, будто радуясь, отозвалась из кухни мать.

— Почему не послушают? Если все скажут, то послушают, — вступился за отца Ираклий, невесть отчего он посочувствовал ему.

«Зачем она так? — подумал он о матери. — И чего они не поделили?»

Казалось, очень неясно, не как мысль, а как ощущение, что, растя детей — его с сестренкой, родители утратили уже право на свою личную, отдельную жизнь; они не то чтобы состарились, но словно лишились возраста — сошли на обочину с той главной жизненной дороги, на которую готовился вступить он, Ираклий. Не придал он большого значения и рассказу матери о происках соседки из 103-й квартиры и тех, кто ее послал: мало ли до чего могут дойти взрослые люди, погрязшие в своей обыденщине, — несомненно, их заявлению не будет дано хода. А между тем эти обыватели не угомонились…

Во дворе обстановка, выражаясь военным языком, изменилась. На плоской крыше красного домика бойлерной появился одинокий человечек — вскарабкался, вероятно, с противоположной стороны, где от недавнего строительства осталась неубранной куча кирпичей. Солнце слепяще сияло за его спиной, и небольшая фигурка рисовалась темным силуэтом с красноватым облачком на голове — это распушенные ветерком волосы человечка наполнились солнечными лучами. Его белая безрукавка была распахнута на загорелой груди; он переминался с ноги на ногу, словно приплясывал, веселясь там, на крыше, у самого края, — вот-вот сиганет в толпу. И его неожиданно сильный, твердый басок разносился по двору:

— Семеро одного не боятся… да еще увечного, на деревяшках. Ай да молодцы! Ай, красавцы!

Ираклий видел где-то этого парня. Подбежав ближе, поймав его светлый на затененном лице, внимательный взгляд, вспомнил, что еще зимой встречал его в автобусе. Звали парня Александром, Сашей — как его окликали товарищи, заводские ребята; должно быть, он и сам был с завода — одно из их общежитий находилось тут же, на окраине. И отличался он не только небольшим росточком, но тем, что и в морозы ходил в легком плащике, с непокрытой головой; правда, шевелюра у него была замечательная: — густая, нависавшая надо лбом, и огненного оттенка. Запомнились Ираклию и его прозрачные глаза, они жили своей отдельной самостоятельной жизнью.

— Ну, чего остановились?! Давай не робей! — издевался Саша. — Вам теперь никакой вояка не страшен… Он фашистам был страшен, они драпали от него. Ну, а теперь он — на деревяшках, с костылями, так что вы его одолеете… Если, конечно, все скопом. А поодиночке все-таки не советую. Даже если по двое, по трое, не советую.

В авангарде толпы примолкли, не сразу нашлись, что ответить. Кто-то невидимый Ираклию бубнил:

— Брось, брось!.. Вот черт рыжий! Брось!..

Другой погрозил снизу пальцем, как учитель в классе:

— Слезай! Сам слезай, а не то стащат. Хуже будет.

— Ай, ай, какие ужасы! Ну так чего ж вы все? Давай вперед! В атаку! Ур-ра! — Саша замахал рукой, будто и впрямь посылал в бой.

Ираклия словно бы пронзило: «Один! Не побоялся — один против всех!» Не помня себя, он вскочил на ближайшее крыльцо, чтобы лучше видеть. Там стояли уже, застыв в напряжении, двое — мальчик и девочка в школьном коричневом платье.

— Я тебе покажу «ура», — громыхнул тяжелый бас; Ираклий узнал по голосу вечно торчавшего во дворе деда, местного чемпиона по шашкам. — Здесь постарше тебя будут.

— И верно, дедок, покажи! — восхитился Саша. — Мне ах как интересно! Что-нибудь такое-этакое… Не тушуйся, дедок!

Инвалиды — с женами, с девочкой в розовом сарафане, все так же теснились на поросшем скудной травкой бугре с глинистыми, потемневшими от дождя проплешинами и тоже смотрели вверх на Сашку. Безногий переваливался с протеза на протез — натер, наверно, свои обрубки; покачивался обвисший на костылях бывший летчик, и ужасным было искаженное подобием улыбки обгорелое лицо танкиста.

«Что они все?.. — изумился Ираклий. — Что сейчас чувствуют?» О, конечно, он был на их стороне!.. Но что-то помешало ему броситься сию же минуту к Сашке на подмогу и встать с ним рядом — что-то близкое к раздражению. Как могло случиться, что эти истинные герои, спасители Европы нуждались сейчас в посторонней помощи? Почему за победителей приходилось заступаться такому вот Сашке… И почему, почему он, Ираклий, не был первым, решившимся встать за них в открытую, не оглядываясь! Эта мысль тоже пронеслась в его голове.