Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Но я… я не думал так… — Хлебников пребывал в смятении. — Ведь есть же у человека право на любовь… на благодарность, есть святые обязанности… — он уже защищался.

— Вы не думали, согласен, вернее, слишком поспешно думали. И дело едва не кончилось тяжелейшей судебной ошибкой. Она не прошла бы бесследно для вас, для вашей дальнейшей судьбы… А значит, и для общества… — Следователь помягчел и улыбнулся. — Так как оно вправе ожидать от вас еще немало полезного.

О прекращении дела вскоре стало известно и суду первой инстанции.

Иван Захарович Анастасьев, судья, испытал чувство человека, избежавшего служебной неприятности. Конечно, в этом сыграл заметную роль его многолетний судейский опыт: нет, не случайно он уже в середине слушания почувствовал, что в деле Хлебникова многое вызывает сомнения. Нельзя было вместе с тем сказать, что Иван Захарович не порадовался и за самого парня, оказавшегося невиновным.

Коробков Антон Антонович погордился собой: ведь это он первый обратил внимание на справку судебно-медицинской экспертизы, явно свидетельствовавшую в пользу Хлебникова. С особенным удовольствием он рассказал сыну Ираклию об освобождении его друга.

С Бирюковой Аглаей Николаевной Коробков попытался поделиться своим торжеством лишь на следующей, очередной сессии суда, где они вновь встретились. Но она не поддержала разговора, хмуро промолчав: видимо, никакой существенной перемены в ее взглядах на жизнь и на современную молодежь не произошло.

Адвокат тут же известил по телефону Уланова о снятии со своего подзащитного всех подозрений и о прекращении дела. Николай Георгиевич порадовался и за свое сочинение, в котором хлебниковский мотив (а там уже появился такой, по принципу: жизнь питает литературу) приобретал новое, возможно, интересное продолжение… Николай Георгиевич пригласил адвоката к себе: хотелось порассуждать о приятной новости и о благополучном завершении этого примечательного дела. Юрист приехал в тот же день, он был, без большого преувеличения, почти что счастлив: ведь это он в своей защитительной речи на суде целый абзац посвятил тому, что предварительное следствие проведено недостаточно полно и мотив преступления его подзащитного остался невыясненным. Он приписывал своей именно речи передачу судом дела на доследование и считал это личным успехом. А успехами он в своей адвокатской карьере не был избалован.

Попивая в кабинете у Николая Георгиевича коньячок и быстро хмелея, он в повышенном, возбужденном тоне внушал хозяину, что, только лишь познакомившись с Хлебниковым, он сразу же учуял в этом молодом человеке натуру исключительную (это было его выражение). Далее он стал говорить о чисто национальных, уходящих в дремучую старину истоках хлебниковского жертвенного самооговора, заговорил о христианских подвижниках, принимавших схиму за грехи человеческие, бежавших от мирских соблазнов… Он был искренно растроган и, можно бы сказать, утешен.

— Да какая там схима! — резковато прервал его Уланов: он был еще в подавленном состоянии, в тоске от разрыва с Мариам. — При чем тут искупление мирских грехов… Хлебников Саша поступил по первому импульсу своей доброй и еще очень юной души. Строго говоря, его поступок при всей своей нравственной красоте не может получить однозначной оценки…

— Вот как?.. Не может?.. Вы меня удивляете. — Адвокат был и поражен и словно бы обижен. — Вы, человек гуманной профессии!..

— Вероятно, именно поэтому… — Николая Георгиевича раздражало прекраснодушие своего весьма немолодого гостя, старомодное, как оно ему представлялось. — Я, кстати, слышал, что полное освобождение Хлебникова от суда потребовало довольно высокой санкции… Были и другие точки зрения. Конечно, Хлебников — превосходный парень, Но, пожалуй, более импульсивный, чем основательно думающий.

— Согласитесь, однако же, что самооговор Хлебникова — это пример высокой самоотверженной человечности, — настаивал адвокат. — Если хотите, здесь есть что-то от истинного христианства.

— Не так все просто, — возражал Николай Георгиевич. — Истинный христианин, в сущности, эгоистичен… Да, дорогой мой! Он заботится прежде всего о своей душе, о ее спасении — в том, лучшем мире… Наш гуманизм ограничен нашей планетой и не простирается за ее пределы… Он весь земной и весь для людей земли. Нельзя самооговор Хлебникова рассматривать вне его практической, его общественной целесообразности.