Георгий Березко - Присутствие необычайного

Хлебников рассеянно, как бы не узнав, кивнул — он еще не справился с собой после прощания.

— Саша, я все равно… Ты не думай, что я… — выкрикнул с легкой грузинской интонацией мальчик. — Если ты его… значит, он заслужил.

— Ты?.. Ираклий?! — Хлебников на мгновение приостановился.

— Я, я!.. Я все равно за тебя!

Мальчик продирался к нему напрямик, раздвигая стулья.

— Ты за меня, а я за тебя — полный порядок, — возвысил голос Хлебников. И вдруг невесть с чего подмигнул: то ли он считал, что ничего чрезвычайного, не происходило, то ли хотел утешить приятеля.

И мальчик, которого звали Ираклием огорошенный, умолк. Хлебников уже на ходу кинул:

— Гляди веселей! Напишешь, как там у нас во дворе, и вообще… Еще увидимся.

Он зашагал дальше в обществе своих конвоиров. А на смуглом, девичье-нежном лице Ираклия долго еще оставалось выражение преданности.

— Ну, какие будут мнения? — спросил судья Иван Захарович Анастасьев и поглядел на заседателей: Аглаю Николаевну Бирюкову, заведующую сберкассой, и Антона Антоновича Коробкова, строителя, бригадира каменщиков. Не рассчитывая на немедленные ответы, он отвернулся и взглянул в окно.

Снег перестал падать, но по стеклам еще струилась влага, и в доме напротив освещенные окна растекались; глубоко в этом потоке дрожали коралловые маячные огни на башнях многоэтажного дома на площади Восстания…

Ираклий Коробков, ученик седьмого класса, познакомился с Хлебниковым, когда ничто еще не предвещало этих ужасных событий. И Хлебников сразу же завладел его симпатией, а вскоре совсем подчинил его себе, став его духовным опекуном.

Была на редкость теплая середина октября. Дождь, шумевший всю ночь, перестал на рассвете, небо очистилось, и то памятное, осеннее утро напоминало раннюю весну. В полуоблетевших кронах тополей по-мартовски сквозила неяркая небесная голубизна, и будто весенняя светлая эмаль была разлита в лужицах на влажном засиневшем асфальте.

Ираклий, привлеченный разноголосым шумом во дворе, вышел на балкон. Отсюда, с высоты четвертого этажа, он видел весь двор — свой, знакомый в каждом уголке просторный, обычный для новых московских районов двор, ограниченный тремя высокими жилыми корпусами, с тополиной рощицей в центре, с беседкой для любителей домино и с гигантским алым деревянным мухомором на детской площадке. Пустоватый в рабочие дни, оживлявшийся в выходные, двор в это воскресенье был полон движения и шума. Пробежали непричесанные женщины, оторвавшиеся от плиты, от стирки, и их цветастые халатики распахивались и вздымались за спинами, как ситцевые крылья. Из подъезда напротив выскочил кто-то в пижаме и пустился вдогонку за женщинами, хлопая, как в ладоши, спадающими шлепанцами. Бежала звонкая мальчишеская вольница; быстро, с деловым видом прошел отец семейства в наспех накинутом пиджаке — казалось, была объявлена тревога. Люди устремлялись в одном направлении, на край двора, к бойлерной. И там перед пологим бугром, на котором игрушечно пунцовел этот омытый недавним дождем кирпичный домик с ярко-зеленой дверцей, собралось уже человек пятнадцать — двадцать. Они молчали, словно бы чего-то выжидая, но их количество росло. В переднем ряду голосили застрельщики:

— Не дадим!

— Убирайтесь!

— Эгоисты! Эгоисты! — повторял тонкий, злой голос. — Только о себе думаете…

Сутулый, в желтой майке мужчина с обнаженными, тускло-стеариновыми плечами замахнулся палкой, намереваясь ее зашвырнуть… Ираклий ничего не понимал… Спотыкаясь и переваливаясь, убегал от толпы, балансируя толстенькими ручками, малыш в короткой рубашонке, орущий на весь двор.

В раскрытых окнах, на балконах, затканных кое-где багряным осенним плющом, появлялись зрители. Были и голоса урезонивавшие, даже негодующие. Лысый мужчина в халате, этажом ниже, как раз под Ираклием, перегнувшись через ящик с оранжевыми костериками настурций, возмущался:

— Куда?! Куда вы бежите?! Стыдно же! Позор! — и, как флагом бедствия, размахивал газетным листом.

На бугре возле бойлерной тесной группкой стояли лицами к толпе трое мужчин, все трое калеки, и с ними — две женщины и девочка в розовом сарафане, с косичкой, перевитой лентой с большим бантом. Ираклий узнал инвалидов, живших в этом же многоквартирном доме; с двумя стояли их жены, девочка приходилась дочкой одному из этих двух, бывшему летчику. Рассказывали, что ее отец, державшийся ныне на костылях, летал в войну бомбить Берлин; другой инвалид, перемещавшийся на протезах, потерял обе ноги в последний день войны; третий, у которого половину лица стягивали комковатые рубцы, горел в танке и тоже оставил в дивизионном медсанбате одну свою ногу… Было совершенно невозможно взять в толк, чем эти искалеченные солдаты могли вызвать такое бурное неудовольствие соседей.