Георгий Березко - Присутствие необычайного

Не забыл Хлебников и его нечастой ласки: проведет разок по голове твердой, как железо, ладонью, отдававшей окалиной, даст легкого щелчка — и это в знак поощрения. Не забыл и подарков в праздники: сладких, ядовито-лилового цвета шариков-конфет, каменных, не раскусишь, пряников, пользовавшихся, однако, большой популярностью. Один раз дядя Егор сунул ему глиняную свистульку в виде баранчика, в другой раз привез из райцентра дешевенькие акварельные краски и кисточку; Хлебникову они чрезвычайно полюбились: семь разноцветных кружочков — крохотная радуга на белой, причудливо вырезанной картонке с дырочкой для большого пальца, чтобы удобнее держать, даже жалко было размазывать эти кружочки влажной кисточкой. Хлебников взял краски с собой, когда уезжал из села, они сохранялись у него и до недавней поры. Егор Филиппович напутствовал его такими словами: «Ничего, сынок, не проходит… Неправильное это утешение, что все, мол, проходит. От каждого нехорошего дела след на душе остается, И не выскребешь тот след, не замажешь. Оттого и душа калечится, как в мозолях делается… Потому пуще всего совесть береги».

…А узнать Егора Филипповича сейчас, в зальце суда, было уже трудно: за те три года, что Хлебников не наведывался домой — каждый год собирался поехать, и все не получалось, — старик страшно одряхлел. Он стал как бы ниже ростом, ссохся, пепельно-серая борода его просквозила, слезились глаза в розовых воспалившихся веках. Изменилась и названная сестра Хлебникова, старшая дочь Егора Филипповича Настя — теперь ей было уже около сорока, — раздалась в ширину, и ее молочно-белое лицо сделалось шарообразным. Под мышкой она держала фанерный, перевязанный бечевкой ящичек, который покупают для посылок.

Первой мыслью Хлебникова было сделать вид, что он не заметил их — Егора Филипповича и Настю, и прошмыгнуть мимо. Но он устыдился, да такое было и невозможно: они уже встретились взглядами. И он пошел навстречу этому свиданию, сопровождаемый конвоирами, — навстречу своим самым счастливым воспоминаниям, а сейчас самому большому наказанию. Но шагал довольно бодро и натужно улыбался, силясь прикрыть свой ужас, Егор Филиппович, опираясь на кривоватую свежеоструганную палку, зашаркал к нему из своего ряда; раскачиваясь по-утиному, двинулась Настя. И все трое сошлись в проходе, там и встали. Хлебников нарочито приподнятым голосом проговорил:

— Ну, привет!

Его руки, заложенные за спину, как полагалось арестанту, инстинктивно дернулись, потянулись обнять своих, но он опомнился.

— Обнимаю мысленно, — тем же повышенным тоном сказал он. — Здоров, батя! Ты, Настя, замечательно поправилась. Когда приехали?

Егор Филиппович будто не услышал. И Хлебникова поразило выражение больных глаз старика, по-детски растерянных, — он, казалось, не вполне сознавал, что происходит.

Ответила Настя:

— Третий день уж в Москве… — Она показала взглядом на отца. — Ни за что не хотел оставаться… Я уж и так, и этак — и слушать не стал, уперся, и ни в какую: желаю, говорит, проститься… — И, будто отец вправду лишился слуха, добавила, не утишив голоса: — Похудал наш батя.

На лице Хлебникова стыло бодрое выражение, губы подрагивали от усилий, с которыми он его удерживал.

— Что у вас? — спросил он, с трудом шевеля губами. — Твоя Верка? Подросла — не узнаешь, наверно?

— Что ей делается? В седьмой перешла… Комсомолка, в ихнем бюро заправляет. — Настя вглядывалась в названого брата с испуганным состраданием.

— Это хорошо, — сказал Хлебников и, так как наступило молчание, повторил: — Это очень хорошо.

— Все летает туда-сюда… Быстрая на ногу. А так — ничего девка, развита́я, — сказала Настя.

— Влас как? — Хлебников спрашивал о муже Насти, совхозном комбайнере.

— И не спрашивай — закладывать стал, — ответила она. — Компания у него — Левка Макарычев, Студенцов…

— А-а, — протянул Хлебников. — Теплые ребята.

— Нам ко́тедж дали… с газом, — вспомнив, сказала Настя.

И они опять замолчали. Вдруг заговорил Егор Филиппович, зашепелявил — зубы, видно, повыпадали:

— Здравствуй, сынок!

— Батя! — глухо сказал Хлебников.

— А у нас… у нас тихо стало. Разлетелись, разъехались — кто куда. — Теперь только до старика дошло, чем интересовался его приемыш. — Ну, письма… письма, конечно… Да что письма!

— Прости, батя! — сказал Хлебников…

— Ночью одни тараканы: шур, шур… — Егор Филиппович поморщился — улыбнулся. — Днем прячутся, а стемнеет — так до петухов: шур, шур… Ночи-то долгие.