Владимир Лидин: Отражения звезд

— Ну вот и Ольга, — сказал Игорь Константинович с облегчением, услышав звук замка входной двери.

— Папа! — и Оля кинулась к отцу, но Андрей Ксенофонтович сдержанно лишь поцеловал дочь в щеку. — Как же так — и не написал, что приедешь?

— Побоялся — напишу, а вдруг снова не выберусь? Я к вам прямо с вокзала, хотел было поехать сначала к Таисии Михайловне, да не терпелось на тебя взглянуть.

— Может быть, пообедаете с нами? — предложил Игорь Константинович.

— Спасибо, только не с руки. Мне нужно еще на проспект Вернадского съездить, наш редактор поручил мне передать его мамаше сверточек. Кстати, где это проспект Вернадского?

— Будем считать тогда, что вы — начерно, заглянете и поосновательней, — и Игорь Константинович объяснил, как проехать на метро до университета.

— Я провожу папу, — сказала Ольга мужу.

Андрей Ксенофонтович надел в передней свои грубые, потрескавшиеся на сгибах башмаки, покраснел от натуги, шнуруя их, надел и свое куцее пальто, перекинул через плечо ремни фотоаппаратов, и Игорь Константинович поинтересовался:

— У вас какие фотоаппараты?

— «Зоркий» и «Киев», испытанные.

А минуту спустя Андрей Ксенофонтович с дочерью были уже на лестнице, и в лифте, пока он спускался, Оля стала целовать отца в колючие щеки, и он тоже целовал ее, все восемь этажей.

— Я показался, наверно, твоему мужу ненадежным, — сказал Андрей Ксенофонтович, когда они шли к подземному переходу, — но я надежен, Оленька, я для тебя — как скала! Конечно, мог бы я вернуться в Москву, жилье у меня есть, нашлась бы и работа. Но ты ведь знаешь, что всю свою жизнь я был в движении. Сейчас тайга стала для меня своей, и столько сильных, смелых людей рядом!

— А я заглохла, папа... ничего не нашла для себя, — сказала дочь с какой-то глубокой, поразившей его печалью. — Зато Игорь Константинович уже все нашел, недавно его представили к профессорскому званию, теперь ему и совсем ничего не будет больше нужно. Приеду-ка я к тебе как-нибудь, папа, — сказала она вдруг. — Нагряну как снег на голову, тогда устраивай меня!

— Фантазируешь, Оленька, — отозвался он, но так слабо, так неуверенно, — фантазируешь. Однако помни, что бы там ни было — я для тебя всегда как скала! Да, чуть было не забыл: привез тебе сибирский гостинчик. — Он раскрыл на поднятом колене свой плоский чемоданчик и достал из него кедровую шишку. — Понюхай, как пахнет, сам сбил ее в тайге.

И дочь понюхала кедровую шишку, пахнувшую смолой и простором.

— Приходи завтра пораньше, папа; я до шести часов вечера буду одна.

А вскоре Андрей Ксенофонтович уже спускался в метро.

— Пусть я показался твоему мужу ненадежным, — сказал он почти вслух. — Для тебя я надежен, Оленька... а разлучаться надолго мы больше не будем!

Позднее, у Таисии Михайловны, большой, строгой, с длинным, бледным лицом, в очках, он выслушал то, что предвидел заранее.

— Наконец-то пожаловали, Андрей Ксенофонтович, — сказала она. —Я уж думала — навсегда отрясли прах с ног. Нам с вами о многом поговорить следует, но прежде всего доложу насчет Оли. Она хорошо устроена, — правда, пришлось мне несколько поволноваться: Игорь Константинович три года назад овдовел, медлить с этим я опасалась. И хотя Олю пришлось уговаривать, теперь, слава богу, это позади.

— А вдруг — не позади?

— Что вы такое говорите, Андрей Ксенофонтович! — сказала Таисия Михайловна недовольно. — Мне счастье Оли дорого так же, как и вам. Конечно, судить вас не берусь, — добавила она, помолчав, — однако я все-таки сестра вашей покойной жены, имею право на некоторое беспокойство за вас. По моим расчетам, вам уже за пятьдесят, молодость давно прошла — или как?

И она испытующе поглядела на него сквозь очки.

— Если по паспорту, то, конечно, прошла. Но мне паспорт только для прописки служит.

— Неужели вы сами не понимаете, Андрей Ксенофонтович, что в таких брючонках, например, какие на вас, можете смешным показаться?

Он посмотрел на свои брюки.

— Джинсы. Целых четыре кармана... для работы незаменимы.

Сказать, однако, этой испытующе оглядывающей его Таисии Михайловне, что вернуться в свою московскую комнату с ее тишиной он не собирается и что главное для человека — движение, поиски, — сказать это было не к месту, и он сидел со своей уже седеющей бородкой и коричневыми от проявителей пальцами.

— Спорить с вами не буду, — сказал он неожиданно кротко. — Спорить с вами не буду.

Означало ли это, что он соглашается с ней, она не знала, и с суровой жалостью лишь посмотрела на него: