Павел Макшанихин: Родимая сторонка

— Сними, дядя Егор… — униженно просит Васька.

— Это можно! — к великой Васькиной радости, решает вдруг Егор. — Не век же тебе тут висеть.

Но погодя немного, сокрушается:

— Да ведь как тебя снимешь! Одному-то не под силу мне. Придется Тимофея Ильича крикнуть, чтобы помог…

Егор тушит цигарку, встает с кряхтением и неторопливо идет к дому Зориных.

Васька в ужасе и отчаянии начинает болтать ногами и раскачивается, надеясь сорваться с крючка, но холщовый пиджак и нарочно не порвешь.

Уже совсем рассвело, поют петухи, в том конце деревни забренчали ведрами бабы, а Васька все висит, цепенея от одной мысли, что его могут увидеть.

И сейчас, через тридцать пять лет, не может Василий без стыда и ужаса вспоминать, как отец с Егором снимали его с крюка и как шел он потом с отцом домой. Не сказал ему в ту ночь отец ни слова. А на другой день, отослав мать к соседям, выпорол всех троих чересседельником по очереди, молча.

Братья не пикнули даже. Весь день ходили подавленные, не решаясь присесть. За ужином, жалея их, отец сказал матери, усмехаясь в усы:

— Примечаю я, до молока у нас ребята большие охотники, а ты, мать, даешь им одну кринку. Заморила совсем: гляди, как отощали!

Алешка пулей выскочил из-за стола. Васька онемел, жалобно моргая. Только Мишка не растерялся. Приняв от матери вторую кринку, поставил ее перед старшим братом, заботливо угощая:

— Пей, Васька, обе, а то вчера тебе ни капли не перепало!

…Слушая сыновей, мать слабо улыбалась одними губами. Но постепенно заискрился в глубине ее потухших от скорби глаз какой-то огонек, а потом плеснулся вдруг оттуда, как вешняя вода в проталинку, живой горячий свет.

— Господи, — схватилась она за бока в неудержимом смехе, — какие же вы у меня росли оболтусы!..

— Особенно Васька! — живо досказал Михаил, отодвигаясь на всякий случай от брата подальше. — Он, мать, и сейчас еще растет…

После этого минутки не давал отдохнуть Михаил ни матери, ни братьям, тараторил и чудил без устали, пока не пришла с поля обедать Парасковья.

Радуясь оживлению в доме, Парасковья принялась весело собирать на стол. Все еще нося в себе молодую стать, не ходила, а плавала по дому грудью вперед, вскинув голову. Смуглая по обличью, цыганистая, Парасковья за эту неделю и вовсе от загара потемнела, только глаза да зубы сверкали на лице. И платье носила она цыганское, из самого глазастого ситца, и серьги у ней были цыганские, сияли в ушах, как два полумесяца.

Даже Михаил приумолк, любуясь, до чего же красиво и ярко отцветает жена у Алексея.

Торопясь с обедом, не сразу и заметила Парасковья, что муж сидит с письмом в руках сам не свой. Кинулась к нему.

— Чего ты, Алеша?

Виновато и потерянно Алексей сказал:

— Картину мою приняли на выставку…

— Вот горе-то, а?! — хохотнул недоуменно Василий.

— Ее поправить там надо, — не поднял голову Алексей. — И вообще просят меня привезти все другие работы…

Оба деверя переглянулись молча с Парасковьей, а Василий, погодя, сказал Алексею тихонько, чтобы мать не слышала:

— Ладно ли будет, Алеша, если уедешь? Видишь, с матерью что у нас делается.

Но мать все услышала и все поняла.

— Пусть едет, раз дело требует! — приказала она. — Коли умру, есть тут кому глаза мне закрыть.

Ни возразить матери, ни ослушаться ее не посмел никто. Пообедали невесело, встала молча из-за стола Парасковья, спеша ехать со всем звеном в поле, успела только наскоро собрать мужу белье в дорогу и тут же заторопилась из дома. Попрощалась горячо с деверями, а мужу кинулась с плачем на грудь.

— Ну что ты… — смущенно поцеловал жену в мокрую щеку Алексей.

И сама понимала Парасковья, что нет никакой грозы сейчас над их счастьем, да больно памятливо сердце бабье. Сколько ни приводилось ей в жизни провожать Алексея, были разлуки с ним долгими и горькими. В первый раз парнишкой еще молоденьким уезжал Алеша с братьями против воли отца в город, приданое Параньке, невесте своей, зарабатывать. Отнял тогда Алешу город у Параньки на пятнадцать лет. Во второй раз, уже чужой женой будучи и людей таясь, провожала Параша Алексея на войну — и пропал он на фронте, в плену и в лагерях на двенадцать лет. В третий раз…

Поборола-таки глупый страх свой Парасковья, сквозь слезы пошутила даже:

— Надолго ли едешь? Годиков на десять, поди? А мне тут без тебя как быть? Замуж ли выходить опять али подождать?

Смятенно улыбаясь воспоминаниям, Алексей обнял, успокоил жену.