Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Здравствуй, Баняса, — сказал дежурный. — Где твоя мама?

— Ох, она все еще разговаривает с кем-то на углу, — сказала девочка, озабоченно вздыхая и сразу же лукаво улыбаясь.

Что за странное имя, подумал я, разглядывая девочку. Почему у нее такое имя? С каких это пор бухарестским девочкам дают имена пригородных лесов?

Дежурный протянул мне трубку, и я услышал низкий, хрипловатый голос, спрашивающий, кого я хочу видеть.

— Старых товарищей из студенческого движения. Когда-то я учился в Бухарестском университете и был членом революционного «студенческого ресорта».

«В каком году?» — спросил голос из трубки.

— В тридцать четвертом. В том самом году, когда «ресорт» был распущен после дела о массовке…

«Какая массовка, товарищ?»

— Массовка в лесу Баняса. В мае тридцать четвертого мы организовали массовку, которая закончилась провалом. Она состоялась в Банясе.

— Я — Баняса, — сказала девочка, которая стояла рядом, слегка открыв рот и улыбаясь.

Я рассеянно улыбнулся ей в ответ и повторил в телефон:

— Дело о массовке в Банясе.

— Меня зовут Баняса, — настойчиво повторила девочка. — Вы меня знаете?

Она продолжала с интересом разглядывать меня своими темно-карими красивыми глазами, и я вдруг почувствовал, как заколотилось мое сердце.

«В агитпропе Цека есть бывшие студенты, товарищ. Второй этаж — шестнадцатая и семнадцатая комнаты. Когда подниметесь наверх, зайдите сначала в одиннадцатую…»

Это говорил голос в трубке, но я был всецело занят девочкой. Я вглядывался в ее карие глаза, я был убежден теперь, что много раз видел их в годы моей юности — природа повторила их полностью, — пожалуй, только выражение было другое: тогда они смотрели на мир сурово, а теперь весело и доверчиво. Теперь они словно говорили всем людям и предметам, на которые смотрели: я знаю, что все вы хорошие и занятные и мы будем друзьями, не так ли? Когда девочка сделала порывистый жест рукой, чтобы поправить сползающий на лоб белый бант, я уже больше не сомневался.

— Как зовут твою маму, Баняса?

— О, у моей мамы много имен, — сказала девочка. — Бабушка зовет ее «пуишор», а папа — старушкой…

— Старушка Санда! — сказал я.

— Нет, — сказала девочка. — Моя мама старая, только она не старушка. Вот моя мама.

Я оглянулся. В дверях будки стояла Санда, все еще стройная и хрупкая, как подросток, но лицо стало прозрачным, а светлые волосы поблекли. За спиной Санды я увидел Виктора, — он неумело прятался, но девочка заметила его и бросилась его ловить. В это мгновение он увидел меня. Матово-смуглое лицо расплылось в улыбке.

— Если я не ошибаюсь, ты Вылкован?

— Да, — сказал я, — ты не ошибаешься. Я Вылкован, а ты Виктор. А это Санда, которая окружила тебя детскими колясочками и пеленками, чтобы ты не мог бороться с системой…

От изумления, от радости, нахлынувшей на меня при виде этого семейства, я заговорил так, будто я все еще студент из четырнадцатой комнаты общежития, который изощряется в остроумии по любому поводу. Виктор смутился, а я уже не мог остановиться и продолжал иронизировать. Санда тоже почему-то смутилась, только Баняса стояла довольная и внимательно смотрела на нас своими темными, чуткими глазами. Ей было сейчас очень весело, она понимала, что здесь происходит что-то хорошее. Виктор обнял девочку, взъерошил ей волосы и спросил:

— Правда, она похожа на меня?

— Да, — сказал я, — конечно, она похожа на тебя, только на тебя, — и прибавил мысленно: и немножко на Санду, потом на Раду, на Пауля, на Старика и даже на меня — ведь и я причастен к этой истории, — не соберись мы тогда в лесу на массовку, из-за чего и арестовали Санду, не появилась бы на свет Баняса; она и мое прошлое… Хотя Баняса уже не прошлое, а будущее. Лес нашей юности стал девочкой, красивой девочкой с веселыми глазами.

Потом мы долго сидели с Виктором в холле особняка, в котором разместился Цека, и о чем бы я его ни спрашивал, он рассказывал о Банясе. Что с Анкой? Где теперь Раду? Где Старик? — спрашивал я. Виктор отвечал, что Анку арестовали, когда Банясе исполнилось семь лет и она должна была пойти в школу, но он не пустил, сам научил ее читать и писать, чтобы ей не внушали с детства разные буржуазные глупости. И Раду хорошо знает Банясу. И Старик, который видел девочку сразу же после ее рождения, он и предложил, чтобы ее назвали Баняса.

Справа от нас на скамейке сидел невысокий, смуглый человек с удивленным лицом. Он вглядывался в людей, которые проходили мимо, словно видел какое-то из ряда вон выходящее зрелище. Я подумал, что он все еще не может оправиться от удивления, что сидит в Цека Коммунистической партии, и мне были понятны его чувства, мне даже казалось, что этого незнакомого товарища я понимаю лучше, чем Виктора, который продолжал говорить о Банясе и уклоняться от моих вопросов. Вскоре я узнал, что жизнь Виктора в эти годы отнюдь не была посвящена только дочери. После ее рождения он был арестован и отсидел в тюрьме три года. Во время войны он работал в подполье в Плоешти и редко виделся с Сандой. Она всегда приезжала на свидание вместе с Банясой, но девочка отвыкла от отца и однажды совсем его не узнала. Когда Виктор рассказывал о Санде, я вспомнил, как он объяснял мне, что такое женщина, и сказал: