Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Да. Если флаг поднят, значит, король во дворце.

Фрумкин, Синцов и другие немедленно взялись за свои фотоаппараты.

— Давай подальше, сержант! — кричал Паша. — Дворец не лезет в объектив.

Водитель дал задний ход, и мы очутились у чугунной ограды. Наш сержант мог знать кое-что о королях по книжкам, а вот теперь он вертел баранку и маневрировал у ворот дворца, где жил настоящий, живой король, и делал это с таким же бесстрастным лицом, как всегда. Но часовой в пернатой каске, прогуливавшийся у чугунной ограды, увидев нашу машину, мгновенно забыл свои заученные, балетные движения, остановился как вкопанный, явно не зная, что ему предпринять.

— А нельзя ли въехать во двор? — спросил Паша.

— Это можно, — сказал сержант. Он совсем не смотрел на белые колонны и высокие нарядные окна, за которыми скрывался король, его интересовали только ворота, и он прикинул, что вполне можно въехать во двор. В последнюю минуту ему помешал майор.

— Не будем тратить времени попусту, — сказал майор.

— Товарищи, но это все-таки королевский дворец, король и все такое.

— А зачем тебе король, Паша? Король нам не поручен. Поехали дальше…

На площади Викторией мы увидели колонны демонстрантов, которые вышли встречать Красную Армию, по шоссе Киселева среди толпы двигались странные, возвышающиеся над головами трибуны, на которых стояли люди с флагами и транспарантами. Когда мы пробились ближе, оказалось, что это наши танки, на броню которых взобрались встречающие. Каждый танк был буквально облеплен молодыми людьми в белых рубашках, среди них темнели гимнастерки и шлемы танкистов; их загорелые, припорошенные серой пылью лица выражали простодушное изумление и вместе с тем горделивое сознание своей силы. Всего несколько дней назад они вступали в Румынию как во вражескую страну, а теперь они въезжали в румынскую столицу и вокруг них бурлила радостная, благодарная толпа. «Ура-а!..» — перекатывалось с шоссе Киселева на шоссе Жиану, по которому тоже шли войска — танки, самоходные орудия, пехота на машинах, мотоциклисты.

Я смотрел на эту великую и слаженную силу, заполнившую обе северные магистрали Бухареста, и забыл на некоторое время о встрече с Неллу и Розикой. Вот так и должно быть, думал я, вглядываясь в лица солдат, пришедших из глубин России в этот чужой и неизвестный им город. Они пришли сюда через Сталинград, через Курск, Орел, Киев, через Днепр, через Днестр, через Прут, и в этой восторженной встрече, которую им здесь оказывают, они еще раз видят подтверждение своей силы, своей правоты. Вряд ли они многое знают о Бухаресте и его обитателях, и все же они оказали им самую большую услугу, которую только может оказать человек человеку, — они сражались за жителей румынской столицы и теперь прикрывают их своей броней и своими телами.

Я знал, что в толпе встречающих есть люди, которые никогда не питали дружеских чувств к Советскому Союзу, есть и такие, кто, наверно, и сегодня смотрит на вступающую армию с подозрением и недоумением. Есть пролетарии и имущие, есть обманутые и виноватые. И есть логика событий, есть неизбежности времени, когда рушатся старые взгляды и распадаются устаревшие социальные сцепления Все это должно быть, и все это есть.

Но, следя за радостным, возбуждением толпы, я снова незаметно вернулся к своим грустным мыслям. Возможно, что не только Неллу успокоился за прилавком аптекарского магазина, возможно, что и другие ушли из движения, что и они не дождались сегодняшнего дня, не сохранили своей веры и чистоты, возможно, что их восторженность замело сором жизни, их идеалы потонули в будничной и мелкой житейской суете, которая начинает наваливаться на человека, как только он выходит из полосы юности.

Однако во всем, что я видел, в каждом флаге, развевающемся в честь вступающей в Бухарест Красной Армии, в грохоте танков, в реве моторов, в криках и приветствиях толпы встречающих было то, что так явно, зримо доказывало правоту нашей юности. Я стал думать иначе: может быть, Неллу исключение, может быть, я напрасно обобщаю, может быть, я сейчас увижу остальных, может быть, они не прекращали борьбы и победили, — ведь наш приход сюда — это и их победа. Ну где же они? Неужели я больше никого не встречу? Ну где же вы? Где вы?

Я внимательно вглядывался в толпу, и сотни лиц навались мне спрессованными, и вдруг увидел человека, которого меньше всего ожидал здесь встретить. Я увидел его, как-только он появился вместе с колонной, несшей транспарант, украшенный серпом и молотом. Человек этот был высокий, очень высокий, с темным, неподвижным лицом и длинным, разболтанным телом, и я узнал его сразу: мой сосед по восьмому этажу дома, где я когда-то скрывался с Раду, журналист, написавший статью «Ни о чем», поэт, о котором Захария говорил тогда, что он еще не пришел к нам, — Дан Бузня.