Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Отдел кадров — в конце коридора, секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу — четвертая дверь направо…

Секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу тогда сидел в соседнем карцере, были слышны его шаги и звон кандалов. Они познакомились там же, в Дофтане, когда обоих на короткое время перевели вниз, в общие камеры. В другом карцере, тоже рядом, сидел член Цека товарищ Илие Панку, старый друг, с тридцать второго года. В секции «Аш» слышались не только его шаги, но и голос — член Цека Илие Панку пел в камере и громко разговаривал сам с собой. Иногда Илие кричал. Он начинал стучать в дверь и, когда приходил старший, кричал: «Выпустите меня отсюда — я не рожден для тюрьмы!» Или: «Переведите меня вниз, к товарищам!» Его избивали, но он все равно не успокаивался и продолжал протестовать.

«Секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу — четвертая дверь направо». Сейчас он его увидит. Члена Цека товарища Илие Панку он больше никогда не увидит. «Выпустите меня — я не рожден для тюрьмы!» И он просидел в тюрьмах двенадцать лет, семь из них в Дофтане. Он и теперь в Дофтане, он остался там навсегда, около разрушенных землетрясением тюремных стен, на высоком берегу Праховы. Илие, лежит в крайней могиле слева, над обрывом. Оттуда видна пойма Праховы, клочья тумана и сползающие с гор белые барашки облаков. Над обрывом часто дуют ветры и бешено пляшут ленты облаков, а внизу под ногами вечно журчит вода Праховы, просачиваясь между камнями.

Член Цека, который медленно шел по ярко освещенному коридору, остановился и прислонился к стене. Он почувствовал боль, левая рука онемела, и ему показалось, что в коридоре очень мало воздуха.

«Надо бы принять таблетку, — подумал он. — А ну их к черту, эти таблетки. Ты вернулся благополучно домой — вот что важно. Сейчас ты увидишь Думитриу, Паску, Теодореску. Кого еще? Может быть, Марию Сурду, Ионела Вайда и Ференца Лайоша. Члена Цека Илие Панку ты не увидишь…»

И все-таки он его видел. Все время, пока он шел по коридору, он только его и видел. Не так уж много времени понадобилось, чтобы пройти весь коридор, а увидел он многое. Он увидел Илие молодого, загоревшего, веселого, таким, каким он был в тридцать втором накануне Гривицы, потом сгорбленного, с лихорадочно горящими глазами на сером лице, таким, каким он стал в Дофтане. Он увидел Илие шатающим по карцеру «Аш», хотя этого он никогда не видел. И как Илие устраивает «торжественные обеды» — вот это он действительно видел, когда они жили в общей камере на соседних нарах. Горячую пищу приносили через день, и член Цека Илие Панку учил всех, как нужно обедать. Он стелил свою куртку и раскладывал все так, чтобы ни одна крошка не пропадала. Сначала он выпивал юшку, теплую водицу неопределенного цвета и вкуса, потом приступал к плавающим в ней «твердым элементам» — картофельной шелухе или огурцам. Мамалыгу он съедал в самом конце, страшно медленно. «Самое трудное, — говорил он, — есть медленно, но в одиночке это необходимо. Иногда стараешься продлить обед возможно дольше, но не можешь остановить мысли, они бегут быстро, лихорадочно, и, потеряв над собой контроль, съедаешь обед в одно мгновение, сам того не замечая. Мысли останавливаются тогда, когда уже есть нечего, и остается только голод или тошнота. В такие минуты невольно становишься пассивным, покорным, тебя гложет тоска, и тут можно упасть духом, а это еще страшнее, чем голод».

Илие никогда не падал духом. Ему предстояло провести в тюрьме всю жизнь, а для него было невыносимо сидеть без дела даже час. Целый год он просидел один в секции «Эф», где даже перестукиваться не с кем было, и каждый день он протестовал, требовал перевода в общую камеру. И все время готовился к побегу. Он еще не знал, как ему удастся выбраться на крышу тюрьмы, но уже заранее готовился к тому, чтобы спрыгнуть вниз за наружную стену, и упражнялся в прыжках. Когда его выводили на прогулку, он прыгал со ступенек, все время увеличивая количество ступенек, пока не упал и не вывихнул себе ногу. Пришлось отказаться от прыжков, но он все равно не примирился и вскоре объявил голодовку. Тюремный врач говорил, что Илие сам хочет лишить себя жизни. Когда заключенные узнали, они тоже объявили голодовку, бестия Станеску объявил их бунтовщиками, и тридцать человек были избиты, десять переведены в «Аш». Они потом рассказывали, что на пятидесятый день голодовки Илие сорвался с койки, добрался до двери и начал кричать: «Палачи! Вы меня убили!»…