Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Она вдруг посмотрела на него с любопытством и спросила:

— Ты боишься?

— Ну конечно…

— А что такое страх, Марин? Чего ты, собственно, боишься? Смерти?

Он не ответил. Он смотрел на нее с удивлением, он ожидал всего: негодования, презрения, даже слез, но ничего этого не было. Она смотрела на него с холодным любопытством, словно силясь что-то постичь в нем, и, вместо того чтобы как-нибудь выразить свое отношение к его признаниям, она повторила свой странный вопрос:

— Когда тебе страшно, что ты чувствуешь?

«Я вот ничего не чувствую, — думала она. — Я умираю и все-таки не чувствую ничего похожего на страх. Почему? Мне все безразлично. Вот пришел человек, который причинил мне столько боли, — когда я поняла, кто он, я мучилась беспрерывно, ежеминутно, мысли о нем обжигали меня точно каленым железом, мне хотелось задушить ненавистью всякое воспоминание о нем, и хотелось тут же осыпать его поцелуями, — это ведь все было, было… А что теперь? Ничего, ровно ничего. «Мы отомстим», — сказал Раду, но я не хочу мести. Я не испытываю никакой жажды мести. Мне совершенно безразлично, что будет с этим трусом. Откуда это ужасное безразличие, эта пустота?»

Марин смотрел на Анку и все еще не решался уйти, хоть и понимал уже, что пришел напрасно. Он не найдет у нее сочувствия, потому что она его не понимает. Никто во всем мире не хочет его понять, а ведь, в сущности, он не виноват. В это он твердо верил. Если бы они его выслушали, он сумел бы доказать. С тех пор как это случилось, он все время обдумывал доказательства. Все последние годы он жил нормальной, деятельной жизнью. Он стал инженером, и ему платили достаточно, чтобы вести удобную жизнь. Но ни на один день он не забывал о т о й истории. Политикой он больше никогда не интересовался, но того, что случилось в молодости, не забывал. 23 августа, когда он прочел, что компартия легализована, коммунист вошел в правительство и Красная Армия подходит к Бухаресту, он почувствовал страх. Это снова был тот, старый, уже знакомый ему холодный сосущий страх, от которого тело сотрясается нервной дрожью, появляется холодный пот на лбу и на висках, а потом озноб и жар. Ему казалось, что т а м, — он точно не знал где, может быть в Цека, — о нем уже думают, быть может, его уже ищут, а он не успел оправдаться, не успел никому объяснить, что, в сущности, ни в чем не виноват. И вот он теперь стоит у постели Анки, она была его последней надеждой, и она его не понимает. Он никак не мог связать ту Анку, которая лежала в постели обессиленная и больная, с той, другой, которую он знал, которую держал когда-то в объятиях. Где она, та, другая? Ведь она была, была… Почему ее нет больше, а то, что мучило его все эти годы — история с двоюродным братом-железногвардейцем, с массовкой и арестами, — то осталось, того нельзя изменить, будь оно все проклято…

Он, кажется, ушел, думала Анка. Скоро придет Раду. Что от этого изменится? Мысли ее расплывались. Она не понимала, что с ней происходит. Она не понимала, что слишком тяжки, слишком велики, слишком нестерпимы были те испытания, через которые она прошла, те оскорбления, которые были нанесены ей т о г д а, и теперь уже ничто не поможет: в ней живут только воспоминания, вернее, напоминания о чем-то мучительном и гадком, ничего не осталось, кроме безотчетной привязанности к этим страшным воспоминаниям, в ней сломлена способность любить, и никто уже не сможет облегчить ее страдания, потому что это страдания без любви.

Она посмотрела на загадочную картину на стене, и ей вдруг показалось, что теперь она поняла мысль художника: все на свете мертво и окружено молчанием. Вот синяя мертвая долина, вот деревья, вот девушка, вот идол, — все они молчат, и вокруг молчание, никто не шевелится, и если долину озарит солнце, то это ничего не изменит. Вот уже второй час ночи, скоро рассвет, скоро новый день, скоро взойдет солнце, что изменится?

Она закашлялась, мысли спутались, ей стало тяжело дышать, и она судорожно ухватилась влажными от пота пальцами за липкую смятую простыню.

Завтрашний номер газеты запаздывал. Готовый набор давно лежал на столе, но уже на первой полосе вместо передовой зияла дыра, на других полосах были пропуски. Серое обрюзгшее лицо пожилого метранпажа было оливково-зеленым, его помощник, аккуратный молодой человек в новой синей спецовке, пытался скрыть свою озабоченность тем, что все время ковырял в наборе иглой; только высокий, стриженный под машинку ученик, который должен был снять последние оттиски, совсем не тревожился о том, что газета сегодня запаздывает, и тайком перелистывал замусоленную и перепачканную типографской краской брошюру «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВИНЕТУ — издательство ИГ. ХЕРТЦ — Выпуск 126-й», в которой лежала другая брошюра, величиной с ладонь, отпечатанная на папиросной бумаге: «ИДЕТ КРАСНАЯ АРМИЯ! Издательство Центрального Комитета Коммунистической партии Румынии». Ее принесли в типографию неделю тому назад, она побывала во всех цехах, прошла через десятки рук, теперь очередь дошла до учеников.