Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Деда! — тихо окликнул он его. Но тут же, впервые в жизни, ему показалось, что это обращение к старику прозвучало фальшиво. И, вкладывая всю свою нежность и боль, он еще раз глухо позвал его.

Но дед не оборачивается, и лишь тогда он вспоминает, что тот уже плохо слышит. Климову хочется закричать: «Да подожди! Куда спешить? Куда?!» Но нет сил повысить голос. Он торопливо догоняет его, трогает за плечо. Дед поворачивается, но смотрит в какую-то неясную даль мимо него. Климову же надо обязательно увидеть его глаза, чтобы, может быть, взглядом, душой сказать ему, что он ни в чем не виноват, и уехать прощенным на всю дальнейшую жизнь, как бы она ни сложилась. Наконец они встречаются взглядами, и Климов чувствует, как что-то обрывается в нем — глаза деда пусты, словно душа уже оставила его и теперь это лишь тень от человека.

— Ззда-ав! — с натугой, нечленораздельно и неожиданно громко приветствуют их, и он увидел Миньку, который подходил, улыбаясь, к воротам. Это был обиженный природой малый, один из тех, которые, наверно, есть в каждой деревне. Он всегда улыбается, и добрым и злым, но тянется к тем, кто жалеет его, кто не может быть грубым перед светом такой обнаженной души. — А-а, — все пытался Минька что-то сказать, и растянутые в улыбку его губы обнажили почерневшие и неровные оба ряда зубов.

Но Климову не до Миньки, он повесил сумку на плечо, чтобы она не мешала ему обняться с дедом. Он ждал, что скажет дед на прощанье, но тот как будто больше беспокоился, чтобы Минька, который жил с матерью у луга, не ушел один.

— Иди, Сергей, — торопливо сказал дед, и тогда он неловко обнял его. Дед не выдержал, заплакал, он щекой почувствовал холодную старческую слезу и понял, что деду прощание дается нелегко. Тут Минька наконец хрипло выдавил:

— Пги-ехал, здгаттуй!

Дед повернулся к нему:

— Сейчас, Миня, — открыл калитку.

Климов хотел еще раз обнять старика, но, уже шагнув через порог калитки, поскользнулся на небольшом скосе. Сумка слетела с плеча, он еле успел подхватить ее у земли. Минька захохотал, а он снизу взглянул на деда, который, уже не в силах стоять, схватился руками за калитку и только молча кивал головой, прощаясь.

«Ну, вот и все», — подумал Климов и понял, что видит деда в последний раз.

А на другой день он уже шел по коридору общежития к своей комнате. В дороге он спал мало, часто курил в тамбуре, задумчиво глядя в окно, и поэтому его сейчас подташнивало и слегка качало.

Была суббота. Общежитие гудело. Где музыка, где смех, где слышались азартные крики игроков в карты из-за дверей, и ему почему-то становилось все труднее и труднее приближаться к своей комнате. Неожиданно подумал и тут же испугался своей решительной мысли: «Повернуть бы обратно…»

Климов впервые ясно понял свое одиночество здесь: возвратится он или останется дома — кому до этого здесь было дело…

Дернул свою дверь, и — какая радость! — она заперта, никого нет.

— Здорово, Серега! — прогудел почти над головой высокий Тимошенко, куда-то направляясь по своим делам. — Ты откуда, с сумкой, га?

— Да так, — неопределенно ответил он и наконец нашел в кармане пиджака ключ.

— Сегодня вечером кино по телевизору, — сообщил Тимошенко и пошел дальше.

Климов открыл дверь. В комнате было накурено. На стульях валялись носки, стояли грязные тарелки, стаканы. Он поставил сумку на пол, снял плащ и сел на кровать. Некоторое время сидел без движения, рассеянно глядя в окно. Затем поднялся, распахнул его. Но свежий воздух не взбодрил. Пошел в умывальник, ополоснул водой лицо и шею. Однако по-прежнему чувствовал усталость. Снял пиджак, повесил его на спинку стула и лег на кровать поверх одеяла. Смотрел в потолок, под ухом тикали часы на руке. «Вот и приехал…» — подумал словно о ком-то другом, а не о себе. И одна только эта мысль тянулась, повторялась, — других не было.