Николай Пороховник: Поездка в Новгород-Северский

И от воспоминаний Климов окончательно расстроился. Смотрел, как дед, выпив и согревшись, живо хлебал суп, и было тяжело на это смотреть.

Когда поели и Петровна, убрав со стола, мыла в тазу на кухне посуду, позвякивая ложками, дед опять уселся на свой стул. Прислонив к резной спинке плечи и затылок, так что подбородок его подался вверх, он затих с открытыми глазами, безучастно глядя куда-то вдаль перед собой. Кроме стеганых ватных штанов на нем была неизменная его серая рубашка и теплая безрукавка. Через некоторое время Климову стало тревожно, он подумал о том, что дед когда-нибудь в этой позе и на этом стуле затихнет навсегда. Вдруг ему показалось, что все случится именно сейчас, он с ужасом смотрел, как глаза деда медленно закрываются. От страха он беспомощно, по-детски выдохнул:

— Дедусь!

Дед повернул к нему голову. И Климов почувствовал, как по всему телу пошла приятная теплая слабость…

Дед вопросительно смотрел на него, и тогда, лизнув языком пересохшие губы, он хрипло спросил:

— А где… похоронили?

Некоторое время дед смотрел на него, словно ничего не понимая, потом перевел взгляд в мокрое от дождя окно и тихо сказал, так, как будто еще раз убеждал себя:

— Да, умерла Ксеня… — Сморщился и заплакал.

У Климова до тупой боли сдавило виски, как будто он только сейчас поверил в смерть, не в какую-то отвлеченную, а в ту, что уносит близких… Дед, забыв о своем платке, вытер рукавом слезы и ответил:

— Рядом с твоей матерью, где ж еще.

— Так я пойду, пройдусь немного, — сказал Климов. — Дождь, кажется, перестал.

— Пройдись, — вяло сказал дед. А потом встал, засуетился: — И я с тобой.

Но на пороге кухни, закончив мыть посуду, появилась Петровна, услышала это и вмешалась:

— Да куда тебе, старый, итить. Дождь, грязь. И ты бы, Сережа, никуда сегодня не ходил, с дороги ведь.

— Я не устал, — ответил он уже из сеней, надевая волглый, холодный плащ.

— Ну, иди сам, — сказал дед, опускаясь на стул. — Я… — и, не закончив, махнул рукой.

Климов вышел во двор. Дул влажный ветер, посветлевшие облака неслись по небу. Поверх плетня он увидел, как из своего сарая вышла соседка с охапкой дров, одетая в фуфайку, с толстым темным платком на голове и обутая в сапоги. Она заметила его, остановилась, посмотрела пристально и пошла дальше. Улыбка, уже расползавшаяся по его лицу, стаяла, он растерялся. Это ли была та тетка Марина, а дом которой он почти каждый день забегал, и всегда она была к нему ласкова, наверно понимая, как нелегко ему без матери.

— Тетка Марина, не признали? — все же окликнул он ее.

— Ой-е-ей, Сережа, ты это?!

Она засуетилась, отнесла дрова к крыльцу, бросила их там.

— А я, каюсь, тебя и не узнала, старая стала, плохо вижу. Думаю, кто это к деду пришел? Через плетень нехорошо, но все равно — здравствуй! С приездом тебя… — И она вздохнула. А потом посыпала: — Ну как ты живешь? Приехал, значит. А насовсем не думаешь? Дед-то как сдал быстро, а? А может, насовсем?

— Приехал на пару дней, а там кто его знает… Поздно узнал я.

— Да мы уж думали-гадали, как тебе сообщить. Ты в письме написал, что переезжаешь, куда тебе было телеграмму давать? Мир большой.

— Да, тетка Марина, мир большой… Ладно, я еще зайду к вам.

— Заходи, мой скоро придет с работы, тоже будет рад.

Климов вышел на дорогу, затем свернул в грязный переулок, по которому с обрывистого холма, где было кладбище, стекала мутная вода.

вспомнил он песню, которую раньше любил петь дед; а бабушка, задумчиво подперев сухим кулачком щеку, тихо подпевала, слегка раскачиваясь…

Кладбище — березовая роща с холмиками могил, с крестами да оградками — нависало над деревней, подъем к нему был довольно крут. Климову пришлось идти боком, чтобы не съехать с холма вниз по твердой блестящей тропе.

Выбравшись наверх, он остановился. За кладбищем уходили к горизонту вспаханные, а после дождя особенно черные, вязкие поля. Род за родом жители этой глухой деревни, начало которой положили еще беглые староверы времени Петра, поднимались сюда одной и той же тропой, чтобы расчищать от леса землю, работать на ней. А потом каждый, кого миновала горькая доля погибнуть в дальних краях, плыл в гробу, поднятом сильными руками живых над этой самой тропой — летом стесанной подошвами, а зимой заснеженной и унылой, как все вокруг — плыл со сложенными руками на груди, и в последний раз на него, уже мертво-равнодушного ко всему, дул ветер с полей, на которых ему уже никогда больше не работать.