И ушла на кухню.
Климов сел на лавку.
— Вот, как видишь, живем, — сказал дед и посмотрел на него. — Не забыл, значит, меня, приехал.
— Да что ты, деда, я о тебе всегда помнил!
Дед хотел улыбнуться ему, но улыбка не получилась; опять достал платок, вытер глаза. «Как же он сдал…» — подумал Климов, глядя на него.
Те же синие лавки тянулись под окнами вдоль стен, стыкуясь в углу. Там же и стол был. Угол по-прежнему занимала большая икона, перед которой, над покрытым скатертью столом, висела все та же лампадка. Когда-то здесь было просторно, и для детского воображения хватало таинственных углов; теперь это всего лишь маленькая комната, в которой две лавки, стол и печь с лежанкой.
Климов вздохнул. Где он только не был за эти годы, как его не била и не гнула судьба, а здесь мерно тикали ходики с гирькой на длинной цепочке, тикали изо дня в день, нужно было только вовремя подтягивать гирьку, на которой для тяги висели еще и ржавые ножницы; и все те же фотографии каких-то даже дальних родственников, то ли умерших, то ли еще где-то живущих, были собраны в рамках с пожелтевшими стеклами, висели на одном и том же месте, заполняя простенок, и никто и ничто их не могло сдвинуть; и три большие портрета, на которых висели рушники, все так же украшали стену над окнами: его, пятилетнего, только пришедшего после смерти матери в этот дом, и деда с бабкой — нарисованные двадцать лет назад случайно забредшим в этот глухой край хромым, обросшим художником, который за ночлег да за выпивку перерисовал чуть ли не всю деревню, и старых и малых. И Климову показалось, что он никуда и не уезжал отсюда, только незаметно и быстро повзрослел. Но от этого и горько было — столько лет прошло, а чего-то важного, главного для себя он так и не определил, не нашел.
— Да-а, — сказал дед, видимо по-своему понимая его вздох. — Зима скоро… А Петровна у меня работящая, и обед сварить, и постирать — вертится.
И только тут, взглянув на деда, Климов понял, что тот уже переступил какой-то порог, за которым отношение к жизни иное, чем было до этого, закладывалось с детства: он уже готовился к смерти. Словно почувствовав эту мысль, дед повернулся к нему — взгляды их встретились. И неожиданно столько заблестело в глазах деда немой любви к нему и печали, что Климов, с трудом выдерживая этот взгляд, сжал пальцами лавку до побелевших ногтей.
— Кхе, — прочищая горло, кашлянул дед и отвернулся. А потом, когда вытер заслезившиеся глаза, спросил сорвавшимся тонким голосом: — Ты как, надолго?
— Я же работаю, — замялся Климов, — пару дней думаю побыть, там видно будет.
— Да подожди, дед! — сказала Петровна, вынося в это время из кухни черный от сажи казанок с картошкой. — Вот пообедаем — и поговорим. Режь пока хлеб!
— Я порежу, — опередив деда, торопливо сказал Климов.
Сели за стол, на котором была глазунья на сале, казанки с супом и картошкой. Петровна принесла еще и полбутылки водки, разлила по трем стопкам. Климов тупо смотрел, как она это делала, но лишь отвлеченно понимал, что здесь что-то не так. И когда только звякнули — за приезд — стопками и дед торопливо выпил, он понял, что́ именно происходило, удивившее его. Дед выпил! Он с детства знал, что дед не пьет и не курит и за праздничным столом любит по этому поводу повторять, что когда-то употреблял он эту гадость, но, бросив окончательно еще в молодости, не жалуется на здоровье… Можно было подумать, что теперь дед пошел на второй круг жизни и к нему вернулась молодость. Если бы только не эта дряблая, пустая кожа, вяло отвисшая под кадыком и растянувшаяся складками, когда он, выпивая, запрокинул голову; если бы не эти неуверенно трясущиеся руки да печальный, отрешенный взгляд… Климов опустил голову; ему, молодому и сильному, стало вдруг тяжело здесь, в полутемной хате, где мерно и уныло текла старческая жизнь, от которой уже ничего не хотели, а беззубыми ртами пережевав еду, ждали сумерек и ложились спать, чтобы, может быть, увидеть райские сны о молодости, забыть о болях и не ведать — проснутся ли. И сама хата тотчас показалась ему старой, убогой и невзрачной… А сколько здесь прошло лунных ночей, струящихся сквозь окно и оставляющих на глиняном полу светлый квадрат с крестовиной тени от рамы, когда не хотелось спать, а грезилось о большом и необыкновенном мире, который где-то был там, за лесами; сколько прошло глухих зимних вечеров с тускло белеющими за окном огородами, заснеженными и печальными, по которым, ни на чем не задерживаясь, скользил взгляд к пушистым садам и дальше, туда, где за ними виднелись смутные очертания утопающих в снегу хаток. Было тихо, если никто не приходил в этот вечер; вдали кое-где сквозь деревья грустными желтыми пятнами пробивался из окошек свет керосиновых ламп, и казалось, что все эти заснеженные сады, хаты уже много лет куда-то плывут под холодным звездным небом, а люди убогим светом своим дают знать, может быть, лишь только самим себе, что здесь теплится жизнь… Или вдруг зашумят, закрутят снежные вихри, наглухо залепят окна, и остановится время; лишь высокие тени колеблются в углах от вздрагивающего пламени каганца — самодельной плошки, да вьюжно, порывисто свистит в дымоходе. В такие вечера было особенно уютно лежать рядом с дедом на теплой печи, слушать неторопливые сказы его о славных казаках Запорожской сечи, о дальних странах, где есть моря и горы. Но было ли это?
Читать дальше