Николай Пороховник: Поездка в Новгород-Северский

Тетка была дома. Он открыл дверь, и, увидев его на пороге, она всплеснула руками, ахнула, бросила какую-то тряпку, которой пыль вытирала, подошла к нему и заплакала. И у него рванулась к горлу горечь, на глаза навернулись слезы. Теперь он знал цену близкому, родному человеку… Тетке было немногим более сорока, и родила она только одного, но, высохшая, почерневшая и морщинистая, выглядела старше своих лет. Сын жил со своей семьей в Донбассе, муж ее когда-то был хороший плотник, но мастеров у нас губят частыми подношениями, и он спился. Так что, считай, она вела хозяйство одна, а это, известное дело, нелегко. К тому же еще и дояркой работала.

Тетка ушла на кухню готовить стол. Присев на диван, он смотрел в окно. В саду шелестел дождь, уныло блестела между осенних деревьев стежка, что вела к поникшему сараю. Дальше стеной застыл, поднимаясь по холму, мокрый лес. Ничего здесь не изменилось, словно время не могло пробиться сюда сквозь лесные дебри. В комнате, на стене, висели все те же фотографии, в одной рамке по нескольку штук. Среди них — насупившийся малец напряженно застыл с книгой в руке на фоне кустов смородины, самая первая его фотография… Малыш этот смотрел на него сейчас широко открытыми глазами, словно спрашивал… Климов встал, подошел к окну.

Вошла тетка, чтобы позвать за стол. Но, взглянув на него, ссутулившегося перед окном, прислонилась к дверному косяку, молчала. Потом сказала тихо:

— Возвращался бы насовсем, чего мыкаешься по свету? Везде одно и то же… Вот и мой Павлуша зовет к себе на Донбасс, пишет, приезжай, мама, что тебе в деревне… батько пьет. — Она печально посмотрела на Климова. — Если бы только пил, — голос ее задрожал, — а то и бьет. — И, растягивая слова, не в силах сдержаться, сквозь слезы выдохнула: — Каждый раз бьет, на мне места живого нет!

Климов подошел к ней, осторожно взял за плечи, успокаивая. Она ткнулась лицом ему в грудь, тихо всхлипывала, а он гладил ее высохшую, костлявую спину.

Успокоившись, она подошла к окну.

— Я бы уехала, так жалко его… пропадет тут без меня. — Глядя на заплаканное окно, на сад под дождем, тихо добавила: — Та и куда ехать, здесь уж и помру, где ж еще.

Помолчали.

Тетка улыбнулась светлой после слез улыбкой:

— Что это я тебя байками кормлю! Пойдем, поешь с дороги, давно ж домашнего не ел.

— Давно…

Они сели за стол.

— Ты знаешь, дед не один живет, — неожиданно сказала тетка.

— А с кем?

— Та бабка есть там. Палагея, как ее?.. Петровна. Вот. Аж из Хоромного, сосватали, можно сказать… Ты что смотришь так? Ты деда пойми. Обед он уже не сварит, да и не варил он его никогда, и, — тетка махнула рукой, — ходит он уже… еле-еле.

— Что, плох?

— Та-а, не узнаешь, одни глаза и остались.

— А как… хоронили?

— Схоронили, — тетка вздохнула. — Наплакалась я. И над своей долей плакала… Бабка твоя в нашем роду самая душевная была… Людей пришло много, никому за жизнь она плохого не сделала, а что еще от человека надо?

Тетка стала сбивчиво рассказывать о похоронах, часто умолкая, чтобы не заплакать, но Климов и так почему-то отчетливо все сразу представил, может потому, что видел в детстве похороны. Он помнил колокольный звон, помнил, как несли впереди икону с рушником и крест, который потом поставили над могилой, чтобы под дождливым, солнечным или снежным небом стоял он единственной отметиной о человеке, жившем на этой земле.

Климова вновь обожгло раскаяние. И он заторопился в дорогу. Как будто еще хоть что-то можно было изменить!

Тетка дала ему резиновые сапоги и брезентовый плащ с капюшоном.

— Что тут твоя болоня, — сказала она. — А может, отдохнешь, пока дождь кончится?

Но он спешил.

Улочкой, размытой дождем, вышел на кочковатый луг. Путь лугом был короче. Дождь, ослабев, тихо моросил. Климов шел, выбирая кочки потверже, но иногда нога соскальзывала с них, под подошвой чавкало, и разлеталась болотная жижа. Здесь лежала узкая болотистая полоска луга между лесом и речкой, скрытой отсюда густыми прибрежными вербами.

Но вот впереди, там, где, тесня деревню, речка уходила в сторону, ширилась унылая под дождем равнина луга. И он увидел вдали сквозь сеево дождя сады и хатки, такие знакомые, что, несмотря на непогоду, ему стало тепло. А вокруг была линия горизонта, которая очертила детство.

Климов шел, смотрел на леса, что замерли на холмах, и вспоминал их названия: Поповщина, Зеленский лес, Хаиха. Лишь заблестевшие от воды дороги, поднимавшиеся на холм, разделяли эти леса. Луг был как зеленая плешина среди лесов.