Николай Пороховник: Поездка в Новгород-Северский

Я встал со скамейки, не торопясь вышел из скверика, затем спустился с пригорка на перрон. По узкому перрону прогуливались двое, парень и девушка. Они удалялись от меня, и некоторое время я смотрел им вслед. Он был высокий, в клетчатой рубашке и светло-серых брюках, она же была в светлом платье; когда она засмеялась и повернула к нему голову, то в сгущающихся сумерках мне увиделось, что ее длинные волосы сдвинулись от плеча к плечу, покатились по светлому платью, словно темные речные волны.

Я немного постоял на перроне, затем побрел мимо складов, мимо домиков — туда, где сходились рельсы, и мне было хорошо: уединение и покой подорожали в наше время…

Когда возвратился на станцию, уже было темно. На перроне горели фонари, две женщины сидели на скамейке, ожидая поезда. Проходя мимо, я услышал:

— Муж ее был сначала у нас завфермой…

— Петр Поликарпович?

— Ну да. Так он был завфермой и стащил два мешка муки. И его перевели завпекарней.

— Да разве ж так можно?..

А ночь наступила тихая, теплая, с большими августовскими звездами. В конце перрона я сел на скамейку и, глядя, как постепенно собираются здесь люди, выходят под свет фонарей, снова думал о предстоящей встрече с местами, где, наверно, все — сама история, древняя наша Русь…

Тут из-за дальнего поворота, из-за деревьев каких-то показался тепловоз. Он несся к станции как циклоп, рассекая тьму своим сильным прожектором. От столбов, станционных построек и кустов сдвинулись, поплыли длинные тени. Со скрипом и лязганьем поезд затормозил у станции, зашипел, испуская последний дух, а потом дернулся и замер. И тотчас же забегали, зашумели вдоль вагонов люди, я даже не предполагал, что на этот ночной поезд будет столько пассажиров. Билеты в общий вагон никто не проверял, и я, слегка подталкиваемый сзади энергичной женщиной с большим узлом, взобрался по ступенькам в тамбур.

Вагон уже был полон, я с трудом приткнулся возле дремавшего сидя старичка. На верхних полках спали, несмотря на шум и говор, который как-то приглушался, стихал в полутемной глубине вагона. В соседнем купе, одетые в свою форму, играли в карты путейцы; для них эта ночная дорога, видимо, была привычна.

Но вот потихоньку тронулись. И сразу же в моем купе заговорили между собой две женщины, они сидели у окна, за столиком, друг против друга. Рядом сидели, как я потом понял, их мужья; никто и не думал спать, лишь старик невозмутимо дремал, и его короткая пушистая бороденка мерно двигалась то вверх, то вниз.

— Поехали-и, — певуче протянула одна из женщин.

— Так у Ольги ж зять — золотой, — видимо продолжая прерванный разговор, затараторила другая, — ей он и крышу починил, и дров навез, а дочка Ольги цветет и пышет.

— Не то, что ты, — вставил, улыбаясь, ее муж.

— Молчал бы, — она повернулась к нему и энергично закивала головой, словно подчеркивая каждое слово, — Степан вот молчит.

— Да что он скажет, — лениво махнула рукой дородная жена Степана. — Он у меня, когда выпьет, любого в политике обставит, а когда тверезый — медведь на ухо наступил.

Здоровенный Степан некоторое время молча смотрел перед собой, осмысливая то, что услышал, а затем усмехнулся своему товарищу и прогудел:

— Яко нах — тако плах.

Я выглянул в проход: все уже разместились, можно было и покурить. Я прошел через вагон. Только открыл дверь в тамбур, сразу же, как будто навстречу, — резкий шум идущего поезда и перестук колес; другая дверь — переходящего мостика — была распахнута. Я захлопнул ее, стало тише. Подошел к окну, чиркнул спичкой, и осветилось мое лицо, отразилось в окне тамбура. А за окном бежала тьма; попадая на свет из вагона, проносились кусты, дорога, деревья за ней и, мелькнув, отлетали куда-то назад, опять в эту загадочную, таинственную тьму. И показалось, что поезд застыл на месте, это вся земля вдруг закрутилась в обратную сторону, возвращая годы, века…

Они ехали по дороге, мягкой от толстого слоя пыли. Взбитая копытами лошадей, пыль тихо опускалась на придорожные деревья и кусты, прилипала к нежным, только распустившимся листьям. Сторожа уехали далеко вперед, и войско шло медленно и спокойно; по дороге, по тропкам меж кустов словно живая река текла — двигалась конница, дружинники князя, а за ними катила длинная вереница телег, в которых были сложены, навалены и припасы съестные, и всякая походная утварь, и доспехи, луки, колчаны со стрелами, мечи, копья, боевые топоры, щиты. Кончался апрель, чем ближе к югу, тем сильнее припекало солнце, уже чувствовалось жаркое дыхание степей, но дорога уводила все дальше и дальше от дома, и потому и тепло было не в радость, ехали молча, думая каждый о своем. Дружинники, молодые, сильные, мерно покачиваясь в седлах, надеялись на удачу, думали о том добре, которое они захватят, привезут домой — и зажгутся радостно глаза невест или жен от дорогих подарков… Мужики на телегах почесывали бороды, потягивались, разминая тело, привычное к работе, еще не расслабившееся от пахоты, от весенних хлопот и дел по двору, и с сожалением вспоминали, что́ еще не успели сделать; а надо было и ворота починить, да все некогда было, и крыша уже худая, по возврату надо перед дождями хоть чем-то залатать, пока свежей соломы нет… А малец, самый младший, как ногу обхватил-то, не отпускал… Да и баба зашлась в плаче, прощаясь… Тяжело что-то на душе, скорей бы…