Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Я мотнул головой, чтобы прийти в себя, разорвать это оцепенение, высунулся из кабины. Тугой ветер взъерошил волосы; вокруг была степь да спокойное звездное небо; из транзистора уже плыла легкая чистая музыка, и когда я, запрокинув голову, посмотрел вверх, то появилось ощущение, что я плыву вместе с машиной под этим разливом близких звезд… Освежившись, я снова откинулся на спинку сиденья. По-прежнему впереди была равнина, а далекий горизонт подчеркивался темной стеной леса, за которую опускалось небо вместе со звездами.

Но вот медленно, словно нехотя, из-за горизонта стала подниматься моя деревня, мои Чуровичи. И снова я почувствовал тревогу за сына. Наконец остановились возле дома. Когда Сергей уехал, я торопливо подошел к крайнему окну, приоткрыл ставню и постучал. В окне показалось белое лицо жены. Я вошел во двор, жена уже стояла на пороге дома.

— Как сын? — хрипло спросил я.

— Спит, — усмехнулась она.

Тотчас же я почувствовал сильную усталость, по всему телу разлилось тепло.

— Я… сейчас, — сказал я, и жена ушла в дом.

Медленно, на чужих, ватных ногах, я направился к сараю. Миновал его, вышел в сад, опустился на скамейку. Некоторое время отрешенно смотрел перед собой. Исподволь постепенно укреплялся, оживал… Воздух в саду был чист и свеж. С яблони сорвалось, стремительно прошелестело в листьях и коротко стукнулось о землю, упало рядом со мной яблоко. Нагнулся, взял его, положил на скамейку. Моя поездка кончилась, только теперь я это понял.

По ту сторону сарая, во дворе, неожиданно залаял Буран. Я встал, подошел к нему, к его будке, но ничего не мог понять: Буран то лаял, то поскуливал от злого бессилия, что-то трогая перед собой, но тут же отдергивал лапы. Наклонившись, я увидел ежа. В соседнем дворе по ту сторону маленького заборчика залаял другой пес, словно подбадривал Бурана. Я осторожно взял колючий комок на руки. Видимо, почувствовав защиту, ежик в моих руках расслабился, приспустил иголки. Я вынес его в сад, положил на землю. Он некоторое время напряженно ожидал чего-то, затем высунул из-под своих колючек вздернутый нос, взглянул на меня блестящими черными глазами-бусинками, фыркнул и спокойно потопал куда-то меж кустов смородины. Я остался один в тихом ночном мире. Вся деревня мерно дышала во сне…

Сейчас я пойду в дом, где в своей комнате устало спят старики, и, может быть, им что-то снится из их далекого детства, а в другой комнате лежит в деревянной кроватке мой сын, тихонько посапывает, раскинув руки. Я посмотрю на него, и он, может быть, улыбнется во сне. А утром я расскажу ему о том, как столкнулся его любимый Буран с ежиком, он будет звонко смеяться, и я тоже буду смеяться вместе с ним; расскажу ему и о своей поездке, о том, где я был и что я видел, а через много лет нашей жизни он будет рассказывать мне о своих дорогах, о своих радостях на этой земле. Только бы не было войны!

В морях и океанах, при солнце и в непогоду работали люди. Корабли покачивались на воде, эфир был загружен переговорами, включались различные установки, огромные водные пространства просматривали с воздуха — искали рыбу. А когда находили, арканили длинными сетями, вываливали в трюмы, радуясь рыбацкой удаче, будь то на маленьких суденышках или же на больших, оснащенных новейшей техникой судах; это была тяжелая работа, ловили даже ночью, были аварии, штормы, но изо дня вдень рыбу доставляли к берегу. Потом начиналась цепочка отчетов, которая заканчивалась в Москве, в здании министерства, где вся эта рыба учитывалась уже в миллионах тонн. А люди, которые занимались этим, которые складывали, делили, планировали, порой даже не знали, что кроется за каждой тонной рыбы, как ее ловят. Ровно в шесть они заканчивали работу, торопились домой.

Но Матвей Кузьмич Дятлов, сотрудник этого министерства, вечером домой не спешил. Никто его дома не ждал, и, конечно, это было плохо, но у него, как и у всякого одинокого человека, сложились определенные привычки, благодаря которым он жил спокойно. Одна из его привычек и заключалась в том, что после работы он, как правило, добирался к шумному и многолюдному проспекту, где шел пешком, хотя и не очень долго, но достаточно для того, чтобы он побыл среди людей наедине с самим собой. На проспекте в призрачном свете фонарей, реклам, витрин, отражаясь в больших окнах магазинов, двигался людской поток, завихрялся у стеклянных дверей; мчали машины, поддерживая постоянный и напористый гул. И легко было на короткое время затеряться в магазинах или на пешеходной части проспекта под нависшими высотными домами, не вызывающими каких-либо чувств из-за однообразности — прямые холодные линии да стекло, — хотя, наверно, если бы они были сделаны из бревен, то под ними страшно было бы ходить.