Я чувствовал тайну, словно, очищенный ночной степью и звездномерцающим небом, мог наконец почувствовать ее, приобщиться к ней, к великой тайне дуновения ветерка и движения волны, к тайне плодородия земли и наших страстей, встреч, раздумий…
Кто знает, может быть, каждому, думал я — думал непроизвольно, словно мысль тихо брела куда-то сама собой, отдельно от меня, — каждому человеку, может быть, необходимо хотя бы однажды побыть наедине перед этой спокойной землей да глубоким ночным небом и раскрыться душой, чтобы войти, быть допущенным под эти торжественные своды, не сотворенные человеком. Но это и нелегко — оказаться наедине с собой, подумалось мне… А земля покачивала нас, тянулась куда-то, и светился далекий горизонт.
Но вот что-то изменилось: дорога расширилась, завернула в нее еще одна, с поля приблудившая, пошли ухабы, и все уже почувствовали другое, привычное, словно спало это непонятное оцепенение, вызванное ночной степью. И тут из-за горизонта вынырнули наполненные густой тьмой силуэты деревьев, крыш. Приближался Чолхов, и я уже думал, как мне добираться дальше: попросить и меня подвезти или идти пешком? А в машине сразу оживились, заговорили, племянница показывала шоферу дорогу, женщина сказала мужу, что, наверно, их заждались, и из разговора между ними я понял, что они едут на похороны. Наконец возле единственного освещенного дома остановились. Яркие окна подчеркивал темный треугольник крыши; вся улица была тихой и сонной, лишь где-то полаяла собака, встревоженная машиной. Родственники пошли в дом, и оттуда тотчас стали слышны причитания, женский плач.
Милиционер, оставив фуражку на сиденье, выбрался из машины и, не глядя на нас, постучал ногой по одному скату, по другому, закурил. На голенищах его сапог тускло отражался свет из окон. Наступила неловкая пауза. Я смотрел на девушку, которая робко стояла у забора, явно не зная, что делать дальше, и вдруг почувствовал себя здесь чужим, мне захотелось уйти в ночь, чтобы никогда никого и ни о чем не просить. Но мы все уже были связаны друг с другом этой ночной дорогой.
Тут из дома вышла племянница и, вытирая платочком слезы, сказала Сергею:
— Поехали.
Они сели в машину. Уже оттуда своим обычным бойким голосом она сказала нам:
— Так вы заходите в дом, чего на улице стоять. Мы недалеко, на стан, заправимся, а потом уж Сергей отвезет вас.
Машина уехала. Обрадовавшись, девушка вошла в калитку. Она была в легком цветастом платье с короткими рукавами, и когда поднималась на крыльцо мимо бокового окна, то это платье осветилось и так ярко заиграло красками, что мне показалось, будто в дом идет живой букет. Я тоже шагнул через порог калитки, по кирпичной дорожке приблизился к дому и тут замер, увидав крест. Он стоял в тени, прислоненный к дому, длинный деревянный крест, перевязанный полотенцем — вышитым рушником; стоял, как древний знак скорби, напоминающий всем, что еще одним человеком на земле стало меньше… Он был приготовлен уже для могилы… Затем я поднялся на крыльцо по крепким нескрипучим ступенькам, еще чувствовавшим руку хозяина, и через полутемные сени вошел в комнату. Слева была печь с лежанкой, накрытой грубым домотканым покрывалом, возле нее уже сидела на табуретке моя попутчица. Справа под окном тянулась длинная лавка, на которой стояло ведро с водой, цветы в больших и малых горшках, рядом же, на полу, стояли какие-то ящики, узлы. Они, наверно, были вынесены из другой комнаты, вход в которую был закрыт двумя цветастыми шторами. Там говорили, там лежал и покойник, в щель между шторами видна была часть гроба.
Я немного потоптался на месте, выпил воды, и в это время из большой комнаты, раздвинув шторы, появилась незнакомая седая женщина. Я торопливо поздоровался с ней.
— Да вы садитесь, отдохните с дороги, — сказала она и вынесла мне табуретку.
Я поблагодарил ее, но сидеть не хотелось, и я приблизился к покойнику. Здесь разговаривали родственники между собой, успокаивали друг друга, а он лежал, одетый в костюм, скрестив руки на груди, отрешенный и глубоко успокоенный, словно честно сделал всю свою работу и заслужил долгожданный отдых. Горела тонкая свеча, вставленная меж его неподвижных пальцев… Он еще был здесь, лик его еще не ушел в землю…
Я вышел на улицу, я бродил возле дома, а все было тихо, над деревней косо поднималось ночное спокойное небо, и тысячи звезд, словно свечи, горели наверху… Я смотрел в таинственную светящуюся глубину неба и подумал о том, что эти же самые звезды видели все мои предки, видели и в детстве своем, и тогда, когда в битве иль в работе падали на землю в великий смертный час, подняв глаза к небу, в которых потом медленно остывали, гасли эти же звезды… Так думал я, а дом светился, словно большой корабль в ночи, светился посреди сонной, замершей деревни всеми своими квадратно-желтыми окнами, а я уходил от него все дальше и дальше по мягкой от пыли, какой-то в темноте глубокой улице, потому что деревья всей своей плотной, густой теменью скользили высоко и таинственно вверх, выше самих себя; и мертво белел поверх забора какой-то сонный каменный дом, мимо которого я проходил, а за ним сквозь деревья палисадника светлелись белые наличники черных окон следующего, уже деревянного дома, в котором, как и в каждом доме этой ночной деревни, спали люди; я уходил и оглядывался, а когда впереди, в конце улицы, меж темных силуэтов деревьев, над крышами показалось пустое пространство, степь, то я на миг представил себе, что оттуда, из степи, дом с покойником — всего лишь крохотное светлое пятнышко, загадочное, зовущее путника к себе какой-то жизнью посреди уснувшего мира. И этот свет нужен ему, с ним он уже не одинок, и, приближаясь к нему, он, может быть, молит об одном: чтобы ветер не задул этот огонь, этот свет… Вот так же, наверно, подумал я, светится и вся наша земля в черных холодных пространствах…
Читать дальше