Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Ах, это!.. Миссию великую и сердобольную выполнял, за еврейку хотел заступиться… Так вот тебе сюрпризец: не дождалась она своего заступника, пошла в рай одна… А может, это и хорошо, что она ушла одна?.. Без тебя, старый блудник! Но не бойся — там ей не будет скучно. Там уже много таких, как она.

— Чего ты от меня хочешь? — строго и решительно спросил Богдан и больше мысленно, чем голосом, добавил: «Негодяй, злыдень, проклятый богом и людьми! Как тебя земля носит, выродок?!»

— Ты меня не тыкай! — надув губы, сказал полицай, однако не особенно разозлился. — Я с тобой еще, кажется, водки не пил. Скажи лучше вот что, если я тебя снова не отправляю на потеху крысам: Хотяновский Пантелеймон, из голубовской полиции, это не твой сын?

Богдан молчал, вяло и шатко переступая с одной ноги на другую, — видно, не знал, что и как можно сказать в этих условиях.

— Чего молчишь? Язык крысы отгрызли?

— Ну, был мой, — глухо промолвил Богдан.

— Как это — был? А теперь?

— Ну и теперь… это самое… Теперь ваш, может?..

— Потому что голову на плечах имеет! — одобрительно выкрикнул полицай. — И хочет носить свою голову на собственных плечах. Хочет! Понял? А ты, старый, подумай! На этот раз выручил тебя сынок, а попадешь ко мне во второй раз, не обижайся!.. Распрощаемся мы с тобой на веки вечные!

Полицай грузно, но довольно живо встал из-за стола, твердым, размеренным шагом, стараясь придать важность каждому своему движению, подошел к двери и стукнул в псе сапогом.

Когда вошел конвоир, коротко и властно приказал ему:

— Возьми! Выведи на улицу и отпусти!

Пока Хотяновский дошел до старобинского кладбища, начало заметно темнеть. Когда кое-как ковылял по улице, то не очень-то и верил, что его выпустили: такие выродки, как тот губастый, способны на все, им верить нельзя. А возле кладбища приобрел уже некоторую уверенность: должно быть, не будут догонять, если не догнали. И не перехватят: на темных могилах полицаи, а тем более немцы сидеть не будут.

«Значит, отпустили, освободили… Пантю надо благодарить, своего сына… А как его благодарить?.. За что?.. Какими это заслугами он заполучил доверие у немцев?.. Может, мне дома, в одной хате с ним, еще хуже будет, чем в этой яме без воды и без еды… Меня выпустили, а того наборщика?.. А Ганну?..»

Усталость, слабость от голода и острая жажда до того обессиливали все тело, что, идя вдоль кладбища, Богдан стал подумывать, не стоит ли зайти туда хоть на несколько минут, сесть где-нибудь в темном закутке да отдохнуть, подышать чистым воздухом. Сделал еще несколько шагов, и вдруг ему показалось, что где-то впереди, но в глубине кладбища блеснул свет. Остановился, стал вглядываться и вспомнил, что где-то в том месте стояла хатка кладбищенского сторожа. Может, тот дед и теперь там?

Сторож действительно был дома. Тихий стук в дверь его не удивил: видно, часто наведывались сюда прохожие. Богдана же он немного знал, встречались в прошлые годы то на базаре, то на улице или в магазине. При слабеньком свете лампы они узнали друг друга, хотя, наверно, не могли б теперь узнать, если бы встретились где-нибудь мимоходом: сторож был уже такой белый и сухой от старости, что если его поставить ночью на кладбище, то все люди приняли бы его за привидение; Богдан сильно осунулся за последнее время, согнулся, стал будто меньше ростом, а за прошедшие сутки весь почернел лицом.

— Откуда бог несет так поздно? — спросил сторож.

Богдан слабо махнул рукой, не ожидая приглашения, сел на лавку против весело пылающей печи и больше знаками, чем голосом, попросил воды.

— Из больницы, наверно, — тихо сказал сторож, будто сам себе, подавая Богдану тяжелую глиняную кружку. — А может, горячего чего-нибудь? Вон я картошку свежую варю.

Как Богдан ни отказывался, сторож все же заставил его съесть пару неочищенных горячих картофелин; как ни сопротивлялся, а все же положил он по две картошины в каждый карман Богдановой свитки.

— Не из больницы ты, брат… Вижу, что не из больницы, а откуда-то хуже…

Тихо ступая по знакомой, хоть местами и загадочной в темноте дороге, Богдан ощущал, как из карманов идет приятное тепло на его одеревеневшие бедра: казалось, что и ногам становится легче от этого, и всему телу. Время от времени улавливал аппетитный свежий запах, который исходил от картошки. В хатке сторожа почти и не чувствовался голод, только слабость и онемение одолевали все существо. А теперь вареная картошка представлялась до того вкусной, что хотелось хоть руками ее потрогать, если уж не очистить хоть одну и не съесть на ходу. Можно съесть и неочищенную…