Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.

— Неужели не держишь?

— Чего?

— А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимает­ся? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье при­ключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!

— Чего там! Ладно, дам я тебе вина.

— Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!

— Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.

— Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?

— Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.

— Чего уговаривать! Мне больше останется...

Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукуруз­ной кочерыжкой,— самому горло промочить или гостя ночного уго­стить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан гра­неный поставил. На газету половинку черствого хачапури и две поми­дорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.

— Молодец, старина! Я еще в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь пого­ворить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в за­дачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть трес­ни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шеве­лится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удо­вольствия. Прямо кейфует, зараза!

Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:

— Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения па­рень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год при­езжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?— он опять наполнил стакан и протянул мне.— Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые — неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он — ума палата, я — болтун, продувной тип, а ты, так сказать, изви­ните за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Ну гтебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не по­нимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! — Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.

Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.

Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижу гкакими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.

— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ни­ка. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подво­зил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!

Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозри­телен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Приве­зем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неуже­ли все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...