Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

— Кто такой?

— Доментий Гачечиладзе, уважаемая.

— A-а... Вы все так меняетесь. Что ты тут делаешь ночью?

— Работаю.

— На станции?

— Нет, на винном заводе.

— Что можно делать ночью на винном заводе? — голос вздор­ный и робкий; вспоминаю ее уроки.

— Я там дежурю.

— Понятно,— рот слегка кривится.— Помнится, ты не проявлял рвения. Не слушаетесь нас, а потом всю жизнь локти кусаете... Так- то, мой хороший.— Вскинув голову на короткой шее, идет дальше по платформе.

Когда Джано изображал ее, все покатывались от смеха: «Царь Соломон был самый выдающийся царь на имеретинском престоле. Благодаря его стараниям население Имеретии удвоилось...»

Она подходит к комнате дежурного, недовольно спрашивает:

— Что-то твой поезд опаздывает. В чем дело, мой хороший?

— Только что вышел с соседней станции! — с деланной бодро­стью отвечает дежурный. По голосу узнаю Карло.— Посадим вас, ува­жаемая Софья, как подобает при ваших заслугах. Вот и Доментий нам поможет. Узнали бывшего ученика?

Из зала ожидания выходит заспанный мужчина. Тащит в конец платформы своих кур и мешки с повизгивающими поросятами.

— Может, и нам туда?

— Не беспокойтесь. Если на мне не напрасно эта красная фураж­ка, мы вас и здесь посадим.

— Тебе видней.— Потом на меня оглянулась.— Я слышала, твой брат подумывает оставить эстраду. Передай от меня, что ему не сле­дует менять профессию. Он с детских лет всех передразнивал, как настоящая обезьяна.— И за поддержкой обернулась к Карло.— Верно, мой хороший?

Карло растерянно заулыбался, закивал.

— Да... артист.

— Прирожденная обезьяна! — отчеканила учительница Софья и отвернулась от меня.

Из-за горы, из нутра теснины, далеко светя прожектором, выполз поезд, и учительница Софья засуетилась, хватаясь дрожащими рука­ми то за Карло, то за меня. Вагоны отгородили нас от реки. Запах гари, мочи и машинного масла. Проводник спал. Пришлось самим открывать дверь, откидывать лестницу и подсаживать учительницу. Я даже успел внести в вагон чемодан.

— Ну, что, усадил? — спросил Карло, когда я, спрыгнув на ходу, вернулся к станции.— Хе-хе, видно, братец твой насолил ей в свое время, до сих пор забыть не может.

— Куда она так поздно? Не беда ли какая? — спросил я.

— Да она всю жизнь ночью ездит, от жары, говорит, прячется. Когда моложе была, в чем только ее не подозревали.»Я заглянул в дежурку, часы показывали час с четвертью. Следом за мной зашел Карло. Повесил малиновую фуражку на гвоздь, сел за отгороженный стол под яркой лампочкой. Сразу стало видно, что плешь у него бледная, а лицо малиновое, как фуражка.

— Садись, чего стоишь! Жара, а? Засуха. Я тоже вроде той учительницы, только ночью могу дежурить... Тебе-то хорошо, работа не пыльная. Давай меняться!

Каждый раз, как ночью меня на платформе увидит, пристает: «Давай меняться!» Работа у меня и в самом деле такая — неделями без дела сижу. Но только не зимой! Как мокрый снег повалит, да облепит провода, да ветром по ущелью протянет!.. Зимой никто не предлагает меняться.

Зазвонил телефон. Карло взял трубку и важным, усталым голо­сом поговорил с соседней станцией. Потом опять фуражку надел. Она и впрямь оказалась того же цвета, что его лицо.

— Пойдем, «Батуми» снизу встретим. Опять на тридцать минут опаздывает.

Вышли на платформу. Он заглянул в зал ожидания.

— Посадки вроде нет. Сразу отправлю.— Прошелся по платфор­ме, посмотрел на фонари, мерцающие на пригорке. Потом оглядел горы, обступившие нашу станцию, вздохнул.— Завтра опять жара. Не в службу, набери холодной воды в графин.

Я взял в дежурке графин, сходил к роднику. Наполнил, понес назад. На свету увидел, как запотел графин.

— Давай его сюда! — Карло запрокинул голову. Вода потекла по щекам за воротник.— Бог свидетель, если б не этот родник, я отка­зался бы от должности.— Вернул мне графин, утерся.— Поставь там на стол, только оботри сперва...

В дежурке взглянул на часы, прошло тридцать пять минут. И вре­мя сегодня тянется...

...После обеда я ушел на задний двор попилить. Отобрал бревно, уложил на козлы. И тут Додо приходит. «Хочешь, посижу на бревне, чтоб не скакало. Мы с сестрой всегда садились, когда отец дрова пилил». Перекидывает ногу, садится верхом, смеется. «Ой, совсем как в детстве! До чего же неудобно!» Я пилю. Боюсь ее коснуться, даже рука подрагивает. Пилю. Джано на крыльцо выходит. «Дай человеку сигарету после обеда выкурить, Доментий. А то ей совестно, все в помощницы рвется».— «Лучше бы она мне помогала! — голос Поли из дому.— Доментий как-нибудь сам справится».— «Не злись, Поля. Я его в августе дрова пилить не заставляю».— «А я и не злюсь, Джа­но. Я на него давно рукой махнула».— «Злится! — Додо наклоняется и прыскает мне в шею.— Оба злятся. Какие глупые!..»