Виктор Козько - Колесом дорога

— Сажайте сады — груши, яблони, вишни, что за дом без дере­ва,— уговаривал он земляков.

— Ай,—отнекивались мужики,— толку в той яблоне, вишне тво­ей. Сытым от них не будешь.

— Но красиво же. И детям яблоко надо.

Князьборцы соглашались с ним, но соглашались не без хитрости полепгукской: мол, что ты тут прицепился, старшиня, со своими яб­локами, грушками.

— Корову негде держать.

— Колхоз же вам молоко дает.

— Так то колхозное молоко.

— А какая разница. И жирность, и питательность...

— Так-то оно так, але ж свое лучше...

— Яблоко и продать можно.

— Можно и продать.

— Так в чем же дело? —он терялся перед этой неуступчивостью.

— Не надо нам дурные гроши.

— Бульба дробненькая, але ж своя,— пытался пронять насмеш­кой, подойти с другого бока. Но не доходило:

— Але своя, так, старшиня. А яблоки, груши твои не вырастут у нас.

— Почему не вырастут?

— Пацуки погрызуть...

— Какие пацуки?

— Всякие, что в земле, хомяки. А еще точки.

— Что за точки еще?

— Точки! — и тут уже в самом деле любому разговору была точ­ка, но не та, что в земле, медведка имя которой и которая точила только картошку, а самая настоящая точка, тупиковая.

— Они ж всегда были, пацуки-хомяки и точки, не грызли садов.

Он устал переливать из пустого в порожнее и поспешил на сви­нооткормочный комплекс. С некоторых пор Матвей зачастил туда. Уютно там было, тихо, народу работало на комплексе немного. При­вычно пахло деревенским хлевом. Он заходил и подолгу стоял, смот­рел. Развалившись на теплом, подогреваемом полу, разморенно по­хрюкивали свиноматки, припав к их телу, сытно почмокивали байстрюки-поросята. Мать настораживалась при виде человека, звуке его шагов, топырила обвисшее ухо, открывала сонный, затянутый пе­чалью глаз, моргала этим своим безбровым усталым глазом и успо­каивалась. Что-то непорушное, вечное и доброе чувствовалось во всем этом. На комплексе Матвею хорошо и спокойно думалось и ве­рилось, что все будет идти слаженно и отлаженно, как идет здесь. Он убегал сюда от своих забот и дум, здесь чувствовал себя уверен­ней, здесь ничего не мог услышать ни о точках, ни о пацуках. На комплексе работала Надька, и ему нравилось следить за ее работой. Но сегодня из-за Надьки ему так и не удалось, побыть одному. Нене­не увидела его через окно санпропускника, выскочила навстречу, за­суетилась.

— Проходьте, проходьте, Матвей Антонович!

На голос ее вышла и Надька.

— Халат возьмите, Матвей Антонович.

— Ладно, я без халата,— отмахнулся Матвей.

— Не пущу без халата,— заступила дорогу Надька.

— Как? — не понял Матвей.

— А так, не пущу, и все.

— Я все же председатель.

— А я зоотехник, нельзя без халата, и точка.

И тут его настигла эта проклятая точка.

— С каких это пор такая строгая стала?

— А вот с таких... Молодняк же, заразу, бациллу какую-нибудь занесете еще. И не думайте, не гадайте.

— А если я все же пройду, Надя, прорвусь?

— Огрею,— сказала Надька, и Матвей почувствовал, что за ней не заржавеет, огреет.

— Вот навязалась еще на мою голову парочка, баран да ярочка, ты да твой рыжий Британ. Ну, погодите.— В глубине души он был даже доволен тем, как отстаивала Надька доверенных ей поросят.

Матвей повернулся и отправился в контору, напрочь забыв, что там его тоже могут огреть, и куда больнее. В конторе все, начиная с уборщицы, уже разыскивали его. Уходя, он не передал никому клю­ча от кабинета. И сейчас по коридору слонялись, с непонятным ему интересом и оживлением рассматривали Доску почета, стенгазету, соцобязательства какие-то увешанные фотоаппаратами старики и ста­рушки. Селивончик, смерив его ничего доброго не предвещающим взглядом, увлек их за собой в предбанник.

— Канадцы,— шепнул он Ровде в спину, когда тот открывал ка­бинет,— будь на уровне.

— Что мне с ними делать? — спросил Матвей, не оборачиваясь.

— Тише, понимают все,— предостерег секретарь,— побриться мог бы.

— Проглотят и так,— непонятно почему радуясь своей небрито­сти, буркнул Матвей, распахнул дверь и пропустил канадцев. По­следним шел молодой парень, тоже с фотоаппаратами и раскрытым блокнотом. Матвей, кажется, где-то его уже видел.

— Не тушуйся, старичок,— сказал он Матвею.— Плакать будут, что бобры. Эмигранты.

— А ты кто?

— Я свой, советский, забыл, года три-четыре назад встречались, малину ели.

Матвей вспомнил, он, кажется, еще рисовал его, и рисунок тот сохранился.

— Как же ты затесался в эту компанию?