Виктор Козько - Колесом дорога

— Гроши, грошики!—первой опомнилась, выдохнула из себя Барздычиха.

Будто снесенные ветром, спрыгнули с машины, бросились к Барздыкам грузчики. И только Надька не двинулась с места, пристыла, где настиг ее этот звон и шелест денег. Недоумение было в ее глазах.

— Ай да Барздыка, на грошах жил, на грошах сидел и ел,— кру­тили головами грузчики.— А бедненьким прикидывался.

— И мне ни слова,— наступала на мужа Барздычиха, размахивая зажатыми в руках бумажками. Тот опасливо отодвигался от нее.

— Не знал, не ведал я ни сном, ни духом...

— Какие это гроши,— вглядывался в бумажки Васька.— Мил­лионы.

— Миллионы! — Барздычиха швырнула в лицо мужу деньги,— А я за копейку всю жизнь билась. Ни себе, ни детям...

— Керенки это, мама,— сплюнул Васька.— Царские сотни, пята­ки петровские. И злотые польские. Марки кайзеровские и гитлеров­ские... Ну, запасливый дед Савка, у каждой вдасти денег взял, ну, накопил богатство...

— Запасливый дед,— посмеивались грузчики,— оставил тебе бо­гатство... По такому случаю, Васька, четыре двенадцать отвали нам. Миллионы нам ни к чему. Четыре двенадцать.

— Вот это четыре, а этот большой на все двенадцать,— и Васька показал фигу.— Ну, чего стали, чего выскалились?

— А то, что повезло тебе, Васька. Искал золото деда Савки и на­шел.

— Нашел...— Васька подобрал несколько бумажек, зачерпнул горсть монет, шагнул к Надьке, бросил ей под ноги — Это тебе надо?

Надька молча сидела на бревне. От разобранного дома веяло уже нежитью, летели по ветру обесцененные надежды деда Савки. Надь­ка потянулась к одной из бумажек, ей вдруг стало жалко ее, но не дотянулась, вздрогнула, отдернула руку, невидящими глазами уста­вилась перед собой, мягко и осторожно прижав руки к животу. А ве­тер продолжал играть, забавляться миллионами, пылью и ветошью покинутого людьми Князьбора. Всем, что составляло когда-то жизнь, что жило вместе с людьми и сейчас должно было отойти. Но каза­лось, кто-то невидимый остался все же в старом разобранном Князь­боре, остался, чтобы сторожить этот дух и этот запах, чтобы он ни­когда ые выветрился.

Полынь корней не имеет

Из города передали телефонограмму: едет секретарь райкома с делегацией. Что за делегация, бухгалтерша, принимавшая телефоно­грамму, не расслышала. Делегация, и все. Матвей попросил встретить ее председателя поссовета. Встречаться с секретарем райкома ему не очень хотелось. И не только с секретарем. К нему в последнее время многие ездили из других районов и областей перенимать опыт, учить­ся. Но он-то знал, учиться в Князьборе нечему. И признаться в этом невозможно, ведь, как говорится, в общем и целом показатели были дай бог каждому хозяйству: урожаи высокие, построен один живот­новодческий комплекс, строится другой, в домах у колхозников все есть. Но Матвей видел, что благополучие это не долгое. А что завт­ра? Этого он не знал. Торфяники родили, но и таяли на глазах, ме­стами уже открывал себя белый песочек. И Матвей каждый раз со страхом смотрел на поля в постоянном предчувствии беды. Ему было неловко и стыдно перед этими делегациями, хотя он называл истин­ные цифры, а получалось все равно не то. Невольно, но получалось. Ко всему было непонятно и его собственное положение. За взрыв дамбы прокуратурой было заведено на него дело. И оно тянулось, тянулось. Матвея вызывали в город, и сам прокурор приезжал к не­му, молодой и губастый. «Никак нельзя было не взрывать?» — все вы­спрашивал вроде бы сочувственно. Матвей злился: что ты как уго­вариваешь все равно, глаза есть, смотри сам. Но ни разу не сорвал­ся, отвечал хотя и обстоятельно, но путано. Потом его вызвали на бюро райкома партии. Прокурор докладывал:

— Положение и в хозяйстве, и у самого председателя колхоза сложное. Воду из прудов, прилегающих к полям колхоза, надо было спустить. Поля этой водой затоплены и засолены. Оценку правомоч­ности действий председателя должно дать бюро,— прокурор осторож­ничал, он ни словом не обмолвился, о взрыве. Секретарь же, наобо­рот, подчеркивал и самовольное разрушение Ровдой шлюзов, настаи­вал на его исключении из партии. И вполне мог бы он распрощаться с партбилетом, если бы не заступничество Сергея Кузьмича, который то ли случайно, то ли специально оказался в тот день в районе.

— Считаю, вполне достаточно строгого выговора. Положение в хозяйстве действительно сложное. Не справится, не выправит поло­жения, повторится что-то подобное, вот тогда...

Матвею было ясно, что тогда. Ничего не было сказано, закрыто заведенное на него дело или нет. И он работал, жил, чувствуя груз этого дела на плечах, и каждый день к нему добавлялось что-то но­вое. «Что-то подобное», о чем говорил секретарь обкома, повторялось изо дня в день, оно имело место и до взрыва дамбы и разрушения шлюзов, но сошло с рук, осталось незамеченным. Матвей пустил под травы поля, предназначенные для пашни, картошки, зерновых, при­крыл те травы с дороги, чтобы не бросались в глаза проезжающему мимо начальству, пшеничкой и овсом. Сейчас этот грех вышел нару­жу. Пшеничку и овес убрали, и травы, прекрасно видимые с дороги, стояли во всей своей красе. Матвею совсем не хотелось объяснять­ся, оправдываться, что зерно и есть корм скотине, что пропашные истощают торфяники, что и так уже потеряли сантиметров тридцать тех торфяников, разнесло их ветром, выдуло. Конечно, Матвей мог поискать защиты у того же Сергея Кузьмича. Но он знал, что такое лезть через голову начальства. Поэтому решил лучше не попадаться на глаза Селивончику. Прошелся по новому Князьбору, и радуясь, и огорчаясь одновременно; голым был еще поселок, необжитым. На всю улицу три-четыре чахлых деревца.