Виктор Козько - Но Пасаран

Но Пасаран с сестрами подошли к тому, что я назвал привидением, как к памятнику, подошли, сдернули простыню. И я увидел елку. Живую елку, в первый раз. Под елкой стоял еще и зайчик. Тот самый, за которым я гонялся полдня в лесу и который спас мне жизнь. Стоял и показывал мне два белых зубика, улыбался мне. Тоже узнал.

— Заяц настоящий, — сказал Но Пасаран. — Чучело.

— Из школы? — спросил я чуть позднее, когда нам на весь выводок взрослые дали две бутылки ситро, а сами при свечах вместе с нашими родите­лями пили красное вино.

— Молчи, — ткнул меня в бок Но Пасаран. — Он сам за мной побег. Я от него, а он ко мне в руки и за пазуху. Что я мог сделать? Ты бы что сделал?

— Если сам, то куда от него денешься. Я признаюсь тебе как другу. Он за мной тоже хотел бежать.

— Ручной зайчик, — сказал Но Пасаран.

— Да, ручной и теперь уже наш.

— Насовсем наш. И знаешь, одному только тебе, я договорился с отцом. Весною пойду в лес, найду елку, посажу ее в огороде и пущу туда зайчика. Правда, хорошо?

— Лучше не бывает.

Вот как это было. Вот так, обнаружив в году лишний день, найдя празд­ник, мы пришли от елочки к яблонькам. Всю долгую снежную зиму обсу­ждали, как Но Пасаран будет сажать елку. Весною он съездил с отцом в лес, привез и посадил ее в огороде. А чтобы елочке одной не было скучно, принес из леса и несколько яблонь. Мы, конечно, не могли отстать от него. Появилась яблонька и у меня. Лесная, дикая. Но я дал ей приняться, укрепиться на новом месте и прищепил житницу. Прищеп тоже принялся. Теперь я гадал, что же будет с ним, что будет с моей яблонькой. Мне не жалко было покинутой со всем скарбом хаты. Ничего моего, дорогого мне в ней не было. Хата — дело родителей. Мне не жалко было земли, соток. Сотки тоже родительские. Кор­мят они, конечно, и меня, но все равно я на них только работник. А вот яблонька была моя. Вся своя, от кореньчика до последнего листочка. Я как родил ее. Я сам был той яблонькой, что же станется с ней, что станется со мной теперь? Это же в меня вдували компрессорами отраву, яд. Выстою ли я и переборю ли ту отраву? В каждую мою жилку, в каждый мой листик, как шприцем, вливают яд. Выстоит яблоня, но какими будут яблоки? Не отравлю ли я ими не только уже себя, но и тех, кто пойдет за мною? А я видел, видел за собою бело-русое племя моих детей и внуков. Белоголовое племя детей

Цыгана, Протуберанца, Но Пасарана. И на моих глазах, на моих глазах каждый листок, каждая полоса бумаги пропитывались ядом и отравой. А я же к этому листку с верой и радостью, открытою душой. Что же я получаю с этого листа бумаги. И не только один я, но и все мои друзья-марсиане. Все мы любим читать. Книжка для нас — жизнь. Не наша, а иная, счастливая, ни в чем не схожая с нашей будничной, где каждый день — праздник, каждый день — белая булка с маслом и маком. Так вот какая она, та жизнь, в которой рождаются эти книги.

Забегая вперед, должен сказать: то отравление ядами наших соток ни хрена хорошего не дало. Может, американского жука и рака убили. Но я думаю, что у нас уже завелся и свой колорадский жук, и свой рак. И то, что для немца смерть, русскому только на здоровье. Подхарчившись ядом, выжили, оздоровели наши уже доморощенные жуки и раки. На следующий год с таким отечественным аппетитом принялись жрать родную бульбочку, что она даже не успела явить цвета, как была начисто уничтожена. И жрали они теперь не только саму бульбу, но и ту же отраву, которой их уничтожали. Дуст жук поедал килограммами и тоннами, будто сахар. В огне не горел, в воде не тонул.

Не преувеличиваю. Из ведра с водой, куда его помещали, уползал. И из огня жука брала только так называемая зажигательная смесь, которой можно и танк поджечь. В бензине его жгли и жгут повсюду у нас по сегодняшний день, без особого, впрочем, успеха и урона для его потомства. Замечательно подлую отечественную их породу мы вывели. И я могу гордиться, что не пропустил исторической ночи зарождения той породы. Когда саму бульбу есть страшновато. Свиньи и те поначалу морду воротили. Воняла бульбочка теми ядами. Крепко воняла. Но люди не свиньи, пообвыкли. Сами стали есть и свиней заставили. А происходило все так торжественно и празднично.

Ночь, как Первомайская или Октябрьская демонстрация кумачом, была расцвечена пламенем кострищ. По-цыгански на пустыре, напротив своих хат, отаборилась наша улица. Ревели коровы, которым было непривычно спать под звездами, визжали спутанные, будто кони, свиньи, слабо попискивали дети. Еще совсем маленькие, которые не могли взять в толк, как это хорошо — жить в чистом поле на свежем воздухе, неподалеку от своих хат. Все почти так же, как в войну, когда были тут немцы: из хат выселены, от земли отлучены, живем в куренях, словно беженцы или партизаны, поля наши отравлены. Пора браться за оружие и давать бой.