Виктор Козько - Но Пасаран

Никто не хотел признаваться, что устал и дрейфит и не нужны нам уже никакие елки. До елок ли тут палок, прислониться бы к дереву плечом, при­жаться к теплой коре щекой: дерево, дерево, пусти переночевать. И заснуть. Пусть даже вечным сном. Страшно и подумать: назад ведь тоже через болото опять, лес, две реки и три села. Двенадцать километров.

— Я ночую здесь. Я буду здесь до утра, до света. Я без елки назад не пойду, — закричал Цыган, поняв, для чего мы в очередной раз сбились в кучу.

Спорить с ним ни у кого из нас не было сил.

— Я понесу тебя на плечах, — сказал Но Пасаран.

— Неси, только до самого порога. И через порог. В хату. Ага, и скажешь матери, где я был.

— И скажу матери, где ты был. Завтра у нас опять пионерский сбор.

Цыган ненормально, придурочно захохотал. Давясь смехом, пытался что-

то сказать — Но Пасаран не стал его слушать. Взвалил Цыгана на спину и пошагал по старому нашему следу назад. Мы с Протуберанцем поплелись за ним. Не знаю, как Протуберанец, а я, если бы Но Пасаран шел налегке, ни за что бы не отважился на обратную дорогу. Упал бы посреди болота. И будь что будет. А так, с Цыганом на плечах упасть должен был Но Пасаран. Мне надо было только дождаться, когда он упадет, и тогда с чистой совестью лечь рядом с ним. Но Пасаран так и не упал. И до самой дороги не спустил с плеч Цыгана. На дороге тот запросился сам:

— Хватит, Янка, хватит, Яночка. Я уже могу. Я уже дойду.

Но Пасаран просто бросил его, стряхнул на дорогу, как мешок с картош­кой, и, не останавливаясь, пошагал дальше. Цыган поднялся и забежал ему наперед, загородил дорогу.

— Не мельтеши, — отмахнулся от него Но Пасаран. И Цыган снова оказался на земле. Быстренько вскочил, догнал Но Пасарана, пошел с ним плечо в плечо. Дома мы были только за полночь. Нас ждали. Очень ждали отцовские ремни, мокли в воде веревки.

— За что, за что, — дружно вопили мы. — На пионерском же сборе. Честное пионерское, на пионерском сборе.

— До первых певнев? С каких это пор сборы у вас стали с топориками. Три дня пионерский сбор.

— Три дня, А что вы думали. Завтра еще и четвертый будет пионерский сбор.

— И четвертый будет, будет. Вот пока тебе первый, вот второй. А вот и четвертый, и пятый. Сбор блатных и нищих. Вот тебе пятый и шестой — за вранье. А за елочку зеленую — березовую палочку сухую — седьмой...

Неведомо какими путями, но родители прознали все про наши пионерские сборы. А Новый год все равно состоялся, потерянный праздничный день нашелся. Его нам вернул, принес вместе с буржуазной елкой отец Но Паса­рана. Елка оказалась все же действительно буржуазной. Такой была она чин­ной, такой неподступной, как барыня. Расфуфыренно и обиженна стояла в углу, дулась за то, что ее, дворянского рода барыню, ввели в дом мазутника. Мазутник — кочегар с паровоза, дружок отца Данилюка, срубил ее, непочти­тельно водрузил на тендер посреди угля.

Вся наша гоп-компания была звана на ту елку.

— Идите, идите уже на свой пионерский сбор, — почти силком выперли нас из хат родители. Погнали в хату Данилюка. Да еще заставили умыться и лохмы прилизать, и одеть что поприличнее. Я взбунтовался:

— Что там с меня, портреты будут рисовать? Праздник нашли. Лучше на печи полежать.

— Праздник, праздник и есть, великий, — сказал отец. — А на печи еще належишься. Дед нашелся. Вставай, иди.

И я нехотя потащился к хате Данилюка. Надо сказать, что я хату его не очень любил. Она была концевая, при самом болоте. На грядах все росло, земля была хорошей. А в самой хате неуютно. Сумрачно и пахло болотом, тем особым, неясным запахом, который я позднее определил как запах беды, несчастья. Хотя каков он сегодня, толком объяснить не могу, просто чувствую его. И не сам запах, а тень какую-то, тень на лице и за спиной человека.

В тот вечер я увидел эту тень на просветленном лице родителей Но Пасарана. Увидел на его лице. Все они были такие радостные, что казались нездешними. Нездешне было и в хате Данилюков. Очень чисто, очень много света, очень много белого, Белые рушники у входа, белая скатерть на столе, белые рубашки и кофты. И белая простыня, наброшенная на что-то непонят­ное, стоящее в углу. Я вздрогнул, увидев ту простыню, прощу пав глазами, что таится за нею. Привидение в саване, И пахло покойником, струганою смоли­стой доской и хвоей.

— Ну, пионеры, все собрались на сбор, — как только я переступил порог, снял и швырнул в угол пальто, сказал отец Но Пасарана. — Давай, Яночка, открывай. Открывайте, детки.