Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Очень уж про Толстопальцева здорово… прямо живот лопается! — благожелательно заметил Бундюков, душевно радуясь, что все обходится благополучно.

— И еще вам советец. Подобрали бы вы таких случаев побольше… из жизни генералов, графиней, архимандритов разных… и бабахнули бы книжечкой, как агитацию. Ведь не даром — за это и деньги дают…

— …очень… очень… — с ужасным лицом мямлил Манюкин, чуть потягиваясь к тетрадке. — Ну-ка, дайте-ка…

— Э, погодите. Николаша там этот… из беленьких, что ли? Здорово вы его подноготную вскрываете. Погодите, я вам одно местечко отыщу!

— Вы дайте, я сам найду… — уже весь в пятнах мучился Манюкин при совершенном молчании остальных.

— Вы сидите, сидите!

— Однако же…

— Ничего подобного! — сказал Чикилев, оглядываясь на подходящего Фирсова и животом укладываясь на тетрадку.

Никогда за все время знакомства Таня не видела его столь жизнерадостным и гнусным.

— Сергей Аммоныч, — раздельно и вежливо сказал тогда Фирсов, — не кажется ли вам, что ужасно приятно мерзавца в морду бить?

— Невозможно! — самым деловым образом откликнулся Манюкин. — Во-первых, миленький, он меня осилит. А, кроме того… стыдно мне драться с ним, Федор Федорыч! Старик я, э… и дворянин все-таки, — усмехаясь, сознался он.

— Ну, а я из простого звания… так я все-таки попробую! — с тихой яростью проговорил Фирсов и как-то нелепо махнул рукой по воздуху.

Звука не случилось никакого; можно было думать, что сочинитель промахнулся. Фирсовский удар пришелся не в пришлепку, не вскользь, а в самую чикилевскую мордочку. Затем Фирсов, весь красный, пошел в переднюю, от волнения забывая раскланяться с остальными.

— Ага… та-ак? — с ядовитой вежливостью прошипел вслед ему Петр Горбидоныч, оправившись от полуминутного остолбенения. — Может, еще разок хотите? Попробуйте, не стесняйтесь!.. а я прошу всех видеть и запоминать! — он искал глазами Бундюковых, но те уже удалились во-свояси.

Расходились и остальные: в передней Зинка не нашла уже никого. На лестнице Таня недоуменно спросила Фирсова, что именно происходило на этих лжеименинах.

— Коэфициентик, мисс! — невежливо отмахнулся тот в темноте. По правде сказать, Фирсова не особенно мучило раскаянье.

Утром вчерашнее событие было помянуто с тошноватой тяжестью в голове, как недобрый сон. Перед службой Петр Горбидоныч дважды забегал к Зинке разузнать по секрету, было ли столь оскорбительно фирсовское действие, что необходимо начинать против него судебное дело.

Мысли его протекали таким путем:

«Ну, и ударил, так ведь не убил… только иодом царапинку пришлось подмазать! Ни Бундюковы, ни Зинка не посмеют передавать эту историю дальше. Зинка — тем более, что ночевал-то Митька у ней в комнате (его собственная была занята за время его отсутствия под домовую контору, а Чикилев, в некотором роде, являлся блюстителем нравов. — Хоть на дуэль бы вызвать, чтоб прямо в лоб прохвосту выстрелить. Однако — дуэли воспрещены. Да и что в том, что бит? Преддомком — не нарком! За битую морду со службы не выключат. Без врагов-то умней, без врагов-то прыгай воробушком… все тебе рады, никто камешком не бросит!» — Попросту Чикилев струсил отчаянно.

Зинка встала рано, прибрала комнату и сходила на рынок еще до митькиного пробуждения. Порезав к кофе остатки вчерашнего кренделя, она ушла на кухню. Девочка возилась с кошкой, стараясь связать воедино хвост и лапу (— розовой ленточкой от пуншевых чикилевских конфет), когда Митька открыл глаза. Пробуждение его было тягостное: оцепенение сна смаху заменилось оцепенением яви. Погода была прекрасна. Утренний ветер вымел небо начисто и навел на кусочек природы, видимый из окна, веселый блеск. Тополи благоухали всемеро против обычного. Было не жарко: солнце стояло смирно, как привязанное.

— Не ладится твое дело? — спросил Митька у девочки, разливавшей своим платьицем алый радостный отсвет.

— Велевка мала, — неласково ответила та, выпуская кошку, которая сразу же юркнула за дверь, унося драгоценную ленточку. — Велнись, отвяжу… — зашептала она вслед, но не побежала за нею, а, остановясь у подоконника, глядела, как Митька надевает тесный сапог. — Я знаю, кто ты! — заявила она хмуро.

— Кто же я? — приподнял Митька голову.

— Ты вор, — строго сказала девочка. — Ты будешь мой папа. Она тебе и кровать купила, а дядя Матвей на ящиках спал. — Клавдя помолчала. — Мама добрая… она толстая. Ты не бей маму, ладно? Прошлый папа все бил и ругался… — Она произнесла мерзкое слово, переврав его звуковую гнусность.