Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Санька боязливо оглянулся на дверь:

— Ты меня так не называй, хозяин… вдруг она услышит?.. И разве это плесень, птицы-то?.. Я ведь раньше большой птишник был. Я ее даже не ем, вот как я люблю птицу! Не могу, точно самого себя ем… — с силой вырвалось у него, и Митька улыбнулся его искренности. — А ведь на фронте ел… забвенье находило… все забывал, самое имя свое забывал. Слышал ты, хозяин, как скворец иволгу дразнит? Ты послушай только! — и он, вытянув губы, изобразил не кошачьи взвизги птицы, а нежное ее задушевное тюрлюлюканье. — Я тут попка одного кашкой подкармливаю. Весь пропился, крест нагрудный пропил… за двугривенный на икону плюет!.. а птиц обожает, только за птиц в жизни и держится. Разговоримся порой, и кажется мне, что сидят они там по кусточкам и ждут, ждут. Ты как думаешь, хозяин, ждут меня птицы? — в крайнем воодушевлении вскричал он.

— Чепуху плетешь… оглупел совсем со своей женитьбой, — поохладил его жар Митька и подумал, что все дурное влияние в Саньке от жены его.

— Нет, не чепуха! Не воспрещай души во мне, хозяин! Дозволь человеку скотом не быть… — Он сам испугался угрожающих ноток в своем голосе и сразу готов стал на все уступки хозяину . — Донька на-днях пришел, пьяный и с женщинкой. Повздорили мы с ним… Вон, фикус сломал, а потом схватил ключи, да как швырнет Ксеньке в самую грудь… аж звякнули! Как ты думаешь, можно так… ключами в грудь? Молчишь, хозяин?.. А то приходят, денег просят, шумят, скандальничают. И не выгонишь, все приятели… — с дрожащими от горечи произносимых слов губами сказал он. — А сам и капли не пью теперь.

Митька сдержанно усмехался и похрустывал пальцами.

— Когда уезжаешь-то? — спросил он, наконец.

— …в деньгах дело. Мы уж стараемся, жмемся. Ксенька мережку в магазин делает, скатертки, все под буржуйный рисунок. Пятьдесят накопили, хозяин… Сотенку наберем к зиме и бултыхнемся, как камень с бережка! Я тебе ведь это по дружбе говорю… никто в цельном мире не знает.

— Та-ак, — покачивался гость, покусывая губы. — Что ж, надо когда-нибудь начинать жизнь. Ну… а на дело пошел бы, со мною? — и подобие странной улыбки окрасило его лицо.

Весь во внезапных пятнах, Санька откинулся к стене (— теперь он сидел на койке —), и руки его, которыми как бы отстранялся, изобразили великий его ужас.

— Не зови, хозяин, не пойду, — сдавленно, точно держали его руками за горло, признался он. — Не серчай… не пойду: зарок дал.

— Да ведь я и не зову тебя, — холодно кивнул Митька. — Я проверить тебя хотел. Не нужен ты мне… живи один, как знаешь.

— Правда?.. — обрадованно метнулся Санька и захохотал очень неестественно, то-и-дело выглядывая за дверь, не пришла ли жена. (— Я ее за квасом послал. Тут, в куперативе, хлебный, шестнадцать копеек.. прямо щекотно, когда пьешь! — он сбегал к керосинке и попривернул огонь.) — Я так и знал, что шутишь, хозяин. Зачем я тебе нужен?! — Вдруг он рывком сжал митькины колени и почти с молитвенным отчаяньем взглянул Митьке в глаза: — И не ходи ко мне, хозяин… никогда не ходи! В сердце своем завсегда носить тебя буду… руку тебе поцелую, но не буди меня ото сна, а?

Его искаженное лицо, его сиплый вопль больно ударили по Митьке.

— Что ж, ладно… — сказал он тихо и медленно поднялся.

Жена вернулась, когда Митька уже уходил. С раскупоренной бутылкой в руках Санька выскочил за ним в каменные сенцы. Дверь с подвешенным на блоке кирпичом сама собою захлопнулась за ними. Уже держался Митька за скобку наружной двери, и Санька его не удерживал.

— Ну, чего ты стоишь с бутылкой! — обернулся Митька в последнюю минуту. На глаза ему попался ремешок, которым подтянуты были санькины штаны: на нем и бритву правили во фронтовое время, им же однажды были накрепко связаны буйствующие руки Дмитрия Векшина.

— Кваску… выпей кваску, хозяин, — бормотал тот и чуть не приплясывал перед Митькой, как бы страшась, что уйдет без ласкового слова и угощения хозяин его жизни и судьбы.

— Не хочу квасу, — сказал Митька и все глядел, как покачивался кончик незабываемого ремешка. — Ты говоришь, что пятьдесят накопилось у тебя? — И, взяв за болтающийся ремешок, хозяин попридержал душевный санькин пляс.

— Пятьдесят… — суеверно прошептал Санька.

Митька накручивал ремешок на палец, притягивая Саньку все ближе. Что-то препятствовало ему поднять на Саньку прищуренные глаза. Вдруг он взглянул, сразу решаясь на многое.

— Ты дай мне тридцать… даже все сорок дай! — твердо выговорил он, не ошибаясь в словах и не отпуская ремешка. — Мне непременно нужно сорок. Я могу достать, сколько хочу, но мне нужны честные, потные… черные деньги. — Он умолк и разом спустил с пальца роковой ремешок.