Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Был поставлен стул и Митьке, но он сдвинулся с места и, все еще в шубе, обошел гостей, здороваясь со всеми, кроме Чикилева. Митька молчал, а голову держал низко опущенной. Только подойдя к Николке, он задержал его руку в своей, пристально всматриваясь в то место николкина лба, откуда начинаются волосы. Он припоминал старую встречу.

— Это жених мой, знакомься! — волнуясь и кусая губы, сообщила Таня. — Вот и я скоро буду Заварихина… — Ей хотелось обратить в шутку эту новость, но брат промолчал, как бы заранее не примиряясь с ее решением. С болезненной рассеянностью на лице он остановился над столом, а Манюкин все сидел как бы за непроницаемой для постороннего взгляда стеной, и красные его пальцы дрожали и бились о колено.

— Сергей Аммоныч… может, смородинки хотите? — поминутно меняясь в лице, пригласила Зинка.

— Смородина хороша, только язык немножко щиплет, — вставил Бундюков с набитым ртом и весь морщась.

— Смородину покупал я, — веско отпарировал Чикилев. — Она, действительно, острого вкуса, но откуда вам показалось, будто щиплет?..

— А разве я сказал? — испугался Бундюков. — Я совсем наоборот сказал… — Он попался на глаза Митьке и еще более законфузился.

Митька сидел весь прямой, худой и серый, но чистый и выбритый; к тарелке, поданной ему Зинкой, он почти не притронулся. Всем существом своим безмерно удаленный от происходящего, он иногда приподымал голову и вглядывался в какое-нибудь незначащее место. Таня попыталась разговорить его, выспрашивала о тюремной жизни с тем большей нежностью, что все вокруг знали о нем какую-то несправедливую правду. Ее усилия разбивались об его односложные реплики и невнимательные, замедленные кивки. Вдруг посреди танина обращения он повернулся к Манюкину и предложил ему похлебать с ним щей.

Тот задвигался, выведенный из оцепенения, и сбивчиво, по-манюкински, заговорил:

— Высосу, пожалуй, тарелочку… Пить я сегодня пил, а поесть как-то не пришлось. Извините, опять у меня перебоишки… но они пройдут! Чудно: мне на-днях вот он, сочинитель, сказал, будто у меня один глаз меньше другого. А я ему: да и у вас, Федор Федорыч, один глазок против другого как будто пошаливает. У всех нынче пошаливает… Вы, Петр Горбидоныч, не серчайте: я за свой угол заплачу: я ведь не на свои сегодня пил. Кассиры меня беглые, штук пять, угощали. Странно, хмель весь прошел, а в голове такая тяжесть, точно ударяли. Братья мои, ведь меня нынче не ударяли по голове?.. Хм, кажется, нет?.. Уж и надоел я им, а всякие штучки показывал. Лягу на живот и елозю животом взад-вперед… очень занимательно, говорят! Да вот я вам покажу сейчас номерок мой… — и он неспешно стал подыматься со стула.

— Чорт, даже глядеть на вас пакостно, — резко и с сумеречным лицом дернулся Фирсов. — Ведь не враги мы вам, чтоб вы униженьем своим унижали и нас! За вами ухаживают, чаю дали с кренделем, а вы… чорт знает, до какого градуса дошли!

— Чем же я унижаю вас? — дрожащим голосом подивился Манюкин, топорща нижнюю губу. — Позвольте, если я перед холопьями себя раскомаривал, так неужели для друзей… Не огорчайте старика!

Однако он даже попытки не сделал на пол лечь, а топтался и поглядывал на Чикилева, который от души посмеивался над причудами хмельного человека.

Впрочем, он не на Чикилева посматривал, а на его локти, и даже не на локти чикилевские… Вскоре все разъяснилось: Манюкин приблизился к столу, очень близко к Чикилеву (— и тут выяснилось, что он вовсе не так ослаб от хмеля, как прикидывался).

— …читали, что ли? — превесело осведомился он, и все мускулы его лица наперебой заиграли, причем одна половина их не поспевала за другою.

Тот сперва не понял:

— Как же, как же, вслух мы тут немножко… Я уж, характерно, давненько любопытствовал, а тут раз взял украдкой да и полистал… как преддомком. И откровенно вам скажу, Сергей Аммоныч, не ожидал! Прямо возвысили вы себя в глазах моих… слог! Прямо чорт его побери, какой слог! И смешно к тому же: читаешь, а слова так и шевелятся на бумаге… как в журнале. У вас талант, а вы на живот собираетесь ложиться. Ай, срам какой!..

— Очень, э… рад, ваше превосходительство, — посмеивался Манюкин, щупая лысую голову себе, точно была облита позором.

— Только кое-где почистить… не так мрачно, а повеселей. Будь я начальник, я бы всем сочинителям приказал на жизнь смотреть весело: пускай все смеются, для всеобщего развлечения. Я бы даже всему земному шару хохотать предписал под страхом растерзания дикими зверьми!! Я тут в газетке читал: в Америке мрачность касторкой лечат и электричеством. Первое снаружи, второе вовнутрь… то есть, извиняюсь, наоборот! Внутри происходит соединение… И очень такой бодрый результатик получается.