Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Прости, я тут чашку свою расплескала, — в полной тишине обратилась к хозяйке Доломанова и встала. Все пребывали в полном ошеломлении, а Фирсов машинально раздавил горстку смородины и в замешательстве вытер руку о носовой платок. Еще раз посмотрев на Таню, которая вся тянулась к ней, как подпаленная ветка клонится к огню, Доломанова пошла к двери. — Не слишком ли много приносишь ты в жертву несчастной повести своей? — зловеще кинула она Фирсову с порога и вышла. Грубое бранное слово, сорвавшееся с перекошенных зинкиных губ, вряд ли услышала Доломанова; в это мгновение она уже спускалась по лестнице.

Примечательно, что скандал этот имел причиной как раз те слова, которые остались невысказаны. Поминутно глотая что-то, застилающее дыхание, не в силах стряхнуть с себя горькие чары Доломановой, Зинка уже не кричала, а только раскрывала рот, как на песке большая рыба. Клавдя, выбежавшая в одной рубашонке из чикилевской комнаты, обхватила материны ноги и молчаливо трясла их, как бы приказывая успокоиться.

— Ну, и угораздило меня приехать к тебе, Зиночка! — сказала из угла старушка, доселе безгласно хлебавшая жидкие племянницыны чаи. Все оглянулись на нее с диким изумлением.

— Нет, сознательные граждане, — зашевелился минуту спустя Чикилев, все еще косясь в сторону старушки, существование которой не предполагал, — так нельзя! Шум в жизни воспрещен, заверяю вас, как преддомком, которому известны все постановления. Закрываю собрание и объявляю вновь открытым: как будто прежде ничего и не было. Вносится предложение пить чай… прошу поднять руки!

— Плесните мне чашечку, — учтиво сказал безработный Бундюков, снова просочившийся в комнату.

— Нет, увольте… — отстранился Чикилев. — Изобилие дам, характерно, дает мне право на минуту испариться! — Осененный какой-то идейкой и повторяя вслух: «сюрприз… вот я вас развеселю сюрпризом!» — он выбежал из комнаты. За кратковременное его отсутствие никто не произнес ни слова. По Петр Горбидоныч не заставил себя долго ждать. Уже входил он, крадучись, как вор, держа под полой френча свой примечательный секретец.

Пробравшись на свое место к столу, Петр Горбидоныч таинственно обвел комнату глазами, потом махнул по воздуху и снова спрятал под полу некий предмет, в котором Николка с разочарованием признал подобие толстой клеенчатой тетради. Петр Горбидоныч умел поиграть на настроении, когда чувствовал силу в себе.

— Книга… — вслух угадал Заварихин, и, глядя на танину руку, мысленно называл ее именем Доломановой, только что ушедшей от него навсегда.

— Все книги по злобе написаны! — вежливо заметил Бундюков.

— А это всего только тетрадь! — лукаво подмигнул Чикилев. — Но, характерно, какая это тетрадь?.. Может, просто, приходо-расходная? Может, это вовсе не смешная тетрадь… и напрасно имеет целых восемьдесят пять пронумерованных страниц?.. Нет, — отвечаю я, — это есть весьма занимательное чтение… дневник одного бывшего помещика. Все это, заметьте, совсем по секрету, чтоб никто не узнал. В том и сюрпризец, что вы сами должны догадаться о его фамилии! — Чикилев резвился и радовался, как ребенок.

— Чего вы там, Петр Горбидоныч, затеяли? — вяло просила Зинка (— и покраснела, вспомнив, насколько хорошеет она в часы своей грусти).

— Собираюсь потешить ваших гостей, — вертясь на каблуках, протараторил Чикилев и уже до того зафамильярничался, что и палец засунул было себе в нос. — Тут прелюбопытные штучки есть… о нищенстве, о России и прочем. Прямо философия! (— Бундюков подыграл Чикилеву смешком. —) Позвольте, где ж это? Я частенько интересовался, когда он стол запереть забудет. Чорт, вот и страница эта, залитая чернилами… а той все нету. Я ноготком там отметил — бормотал он, листая страницы, давно ему знакомые. — Ах, вот, нашел!

В последний раз призвал он всех к молчанию, ища сочувствия хотя бы в неосторожной улыбке. Никто, однако, не глядел ему в лицо. Один лишь Фирсов уставился на него дымчатыми очками, не выражая, впрочем, ничем своего негодования.

— Чего это вы смотрите на меня… так нехорошо? — нагло покосился Чикилев, на всякий случай прикрывая тетрадочку ладошкой. — В будущем государстве, которое придет через тысячу лет, не может быть никаких тайн. Каждый, заметьте, может притти ко всякому и наблюдать его жизнь во всякий момент дня и ночи, хотя бы через увеличительное стекло. А, может, вы в мыслях носите все человечество изгубить? При теперешних достижениях науки… луч смерти, газ чихания!.. в единую минутку можно весь шар земной на воздух поднять. За человечком следить надо, человечка нельзя без присмотру оставлять. Никаких секретцев, а наружу, на площадь пожалуйте, гражданин, и выкладывайте вчистую, чем вы дышите. Тогда-то уж все поневоле честными будут: хочешь, не хочешь, — а крепись. Если б, скажем, был я начальником земного шара, каждому человеку надел бы на голову машинку такую, с лентой, как на телеграфе. Утром приставленный чиновник прочитывает и резолюцийку кладет… и всякий может таким же научным образом заглянуть в голову поверителю самому. Мысль — вот где источник страдания. Того, кто истребит мысль, вознесет благодарное человечество в памяти своей… Чего, спрашиваю, смотрите? Думаете, напугаюсь, заплачу?