Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Полулежа на полу в крайне раздетом виде, Сергей Аммоныч выводил пятна со своего дырявого костюма, и, что особенно возмутило Петра Горбидоныча, что-то при этом напевал. Тут же стоял пузырек и стакан с водой, которою Манюкин брызгал время от времени на соответствующее пятно.

— Чем это вы, ваше сиятельство?.. — понюхал Чикилев, щурясь на расстеленную манюкинскую оболочку.

— Нашатырный, ваше превосходительство! — весь красный от усердия, поднял к нему потное лицо Манюкин. А кое-где иголочкой…

— Ну, а если придут ко мне?

— … некому, Петр Горбидоныч! Родных у вас нету…

— А если ко мне недоимщик придет, взятку дать, — закипятился и накрепко прилип Чикилев. — Должен я на него натопать, выгнать, оскорбить… Должен?

— Должны, ваша светлость! — смиренно согласился Манюкин, продолжая возиться с пятнами. — Даже повелевает закон… — и почтительно поднял палец.

— А где же мне простор для этого? Как же я буду топать на него, если у меня в комнате нашатырем несет и голый человек нахально лежит на полу.

— Я сижу, Петр Горбидоныч, а не лежу, — заикаясь, но вполне резонно возразил Манюкин.

— Раскаетесь, ваше сиятельство! — визгнул тот, отскакивая в сторону.

Остальное протекало безупречно. Жена безработного Бундюкова пекла сдобный крендель, и сладкий смрад его свободно струился через коридор прямо на улицу. Даже среди облаков пыли, несомых вечерним ветром, можно было нащупать носом эту приторную струю: в нее сразу и попал Николка, отправляясь на торжество в одиночестве. (Таня ушла раньше его вместе с Фирсовым.) От сдобного запаха Николка сразу подобрел и развеселился, ибо по душе была ему всякая праздничная суматоха. Он шел, как обычно ходят, сперва левой, а потом правой ногой, резво и твердо шел, как будто все в мире спало и одни только бодрствовали на свете — весь мир опережающие сапоги. Он шел… и, как десять месяцев назад, ошеломленно остановился.

Женщина, одетая в черное, та самая, которая обманула его на перроне, только в ином, строгом и надменном облике, вошла в подъезд перед самим его носом. Едва затихли ее шаги в черноте входного коридора, Заварихин камнем метнулся за нею, догонять утерянную и найденную вновь. Она без труда могла бы скрыться от погони, предупрежденная грозным шарканьем заварихинских подошв, но он настиг ее на подъеме во второй этаж и преградил ей путь, еле переводя тяжелое, ломовое дыхание. Точно взмахивая колом над повинной головою, он поднял на нее сощуренные глаза и ничего не посмел произнести.

При свете из пузырчатого лестничного окна он видел ее выжидательную улыбку, скорее снисходительную, чем гневную, и вот уже все простил и лишь жаждал услышать вновь полонивший его голос.

— Какой это номер-дом? — скороговоркой бросил он, растерянно проводя себя по лбу. Она молчала, и тогда Николка яростно подался вперед, к самому ее лицу. — Ты… та самая… или сестра ее? — в совершенной лихорадке прошелестел он.

— Нет, я даже и не сестра ее, — улыбчато сказала Доломанова и прошла мимо (— а Николке показалось, что она прошла сквозь него самого).

Он не имел силы препятствовать легкому ее исчезновению. Он сдвинулся с места, путаясь в ступеньках, как отравленный, когда сквозь раскрытую вверху дверь прорвались к нему какие-то голоса. Обессилевший, он не сделал ни знака удивления, когда увидел ее у Зинки за общим столом, уже овладевшую общим вниманием. (Зинка подавала ей чай, и Заварихин видел, как дрожали зинкины руки и пылали кончики ушей.) Он не слышал, как представлял его гостям шутливыми словами Фирсов: он все глядел на Доломанову и уже не узнавал ее.

«Та самая, но та была иная. Ту — жалеть, а этой заломить бы руки за сипну и унести на сладкую, бессердечную расправу!» — думал Николка, глядя на бундюковский крендель, походивший на толстую женскую руку, многажды перекрученную. — Не позволит?.. — сказал он почти вслух и, в замешательстве взяв горсть смородины, ел, обрывая ягоды губами. (Огромное блюдо спелых ягод, чикилевский дар, стояло под самой лампой; драгоценное, рубиновое очарование их весьма не соответствовало их вяжущему вкусу.)

— …я никогда не ловила Митю на лжи, — с вызовом заговорила Таня. (Она начала много раньше, но только в этом месте Заварихин внял теме разговора.) — Митя честный, добрый и прямой… таким и останется, куда бы он ни попал. И я не предполагала услышать что-нибудь обратное именно здесь! — подчеркнула она последние слова и метнула горячий взгляд на Фирсова; тот поддержал ее смущенным кивком. (Сидя на углу стола, вся бледная и больше всех освещенная, Зинка с трепетом внимала теченью разговора.) Таня волновалась, не находя особо резких и сильных слов в оправданье брата. Легкий, вьющийся локон спускался ей на глаз, мешая видеть, но она не замечала. (Такая несообразность в танином лице раздражала и мучила Николку все время, пока это, наконец, не разъяснилось.) — Я ведь не о любви к Митьке говорю… в наш век можно помириться и на меньшем: только на самой малюсенькой справедливости к человеку…