Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Иностранец один. Дела, знаешь, дела. Строительство идет полным ходом!

— Фанерное! — подмигнул Митька, как бы подзадоривая бывшего приятеля. — Ну, ладно, не конфузься! Нет, я не про иностранца, а вот перед ним-то двое вышли, в куртках.

— Ах, ты про это ? — Директор поднял черные глаза на Митьку, дивясь странной его прихоти. — Как же, брат, шестьдесят тысяч ухнули в одну ночку. Вот они и приходили двое, из розыска. Ты лечись, Митрий, а то совсем голос потеряешь. Ты Бахтина знавал? Нет?.. Вот тоже голос потерял, так и хрипит теперь.

— Проиграл, что ли? — веселился Митька, упрямствуя в решении разозлить Аташеза. — Или с девчоночками?

— Ты про что? — нахмурился тот.

— А вот шестьдесят-то тысяч… Бывает, знаешь, блудильные девочки там, картишки. Ну-ну, я пошутил, я уже читал в газетах. (— Митька лгал, и если бы директор успел в тот лень просмотреть газеты, он мгновенно уличил бы Митьку. —) Да, большие деньги. И, главное, всего обидней, деньги эти какой-нибудь дряни на тряпки пойдут! У нас, в Ветлуге, из кассы тоже двенадцать тыщонок хапнули… так эти же двое, кажется, и наезжали! Храбрые ребята, особенно постарше который. Ты спроси их про меня: небось, помнят. Из Ветлуги, мол… кооператив «Красный сеятель». — Он врал с необузданным азартом, как будто для того лишь, чтоб дольше просидеть в удивительном этом кресле. — Пухом, что ли, набито, — мягкое какое. А мы, брат, все на табуреточках…

— Да-а… — вяло протянул директор. — И ведь вот какая штука. Возле шкафа вот эту вещицу нашли! — И он, развернув бумажку, валявшуюся на столе, показал Митьке тонкое, с голубым глазком колечко. — Так в бумажке и валялось. Забавно, знаешь, что где-то я раньше видел его. Постой — на фронте… Под Казанью. Да-да…

— Да у меня же и видел! — тихо сказал Митька, беря колечко и неспешно пряча в карман. — Забыл? Ну-ка, давай сюда и бумажку.

— А ты уверен, что твое? — слабо сопротивлялся директор, не смея не верить Митьке. (Тут позвонил телефон. — Да, слушаю. Что-о, кто пьян? Вы не туда попали…) Ведь его рядом с телефоном… фу, рядом со шкафом нашли. Тот, кто ломал, тот и выронил!

— Хоть и директор ты, а дурак, Аташез. А еще четыре телефона наставил себе, — нагло улыбался Митька. Однако он очень ловко сочинил, что колечко это у него украли вместе с бумажником в Ветлуге же. — Ты что же, не веришь мне? Раз сказал, что мое… какие же там разговоры! Чорт, приедешь вот так, а тебя и сцапают: ты, скажут, шкаф сломал…

— Ты ужасно изменился, Дмитрий, — заговорил странным голосом Аташез. (Вдруг опять зазвонил телефон: — Катя? Э, да и пускай их пережарятся! Не-ет, у меня товарищ тут сидит. Помнишь, я тебе ночь перед Лукояновской операцией рассказывал? Ну, вот он самый. Ладно. Да минут через двадцать… заеду в розыск. Ладно, передам.) Тебе жена кланяется… я ей много рассказывал про тебя. Она тебя любит не меньше моего. Заочно…

Митька как бы не слышал шуточек Аташеза.

— …ночь перед Лукояновской операцией, да. Большая ночь! Ты пришел и лег, очень устал. Потом Петро пришел с мандолиной, трыкал наше « Яблочко ». Ты тогда вскочил, как встрепанный… в бурке, бурный. Буркалы выпятил и пошел! Эх, вечерок был! Завтра труднейший день, а нынче песни поем и пляшем. Вот за что тебя ценили, Аташез. Потом мы сидели с тобой обнявшись, и я тебя этим колечком дразнил. Ты знаешь, что заключено в этом колечке? Я сам. — Качаясь, он стоял посреди комнаты. — Все минуло, все рассеялось, Аташез. Ничего не осталось боле, а только на стене от прежнего огня играющие тени…

Лицо директора было внимательно и зорко:

— Что ты болтаешь, Дмитрий?.. глаза, что ли, потерял? Не минуло, а начинается сначала… — Он не ждал митькина нападения, и оттого не приготовился к отпору.

— Начинается?.. — поднял глаза Митька —…а что? Шляпка на твоей Кате, действительно, красная! Да и сам ты в чистенькие люди вышел. Сидишь… поддакиваешь? Х-ха… — Вдруг он схватил Аташеза за плечо — Куда ты запихнул свою бурку… теплую, добрую, мохнатую, под которой мы вместе спали в Лукояновскую ночь? Не минуло, говоришь? А ну, спой тогда « Яблочко », ну! Пляши и пой, Аташез, пой… я велю тебе. Ведь не на баррикады я зову тебя, а только песню нашу прошу спеть! Пляши, чорт, или нам обоим плохо будет!! котлетки-то не пережарятся? Ты следи, следи за ними.

— Ты совсем безумный стал, Дмитрий! — ошалело шептал тот, негодуя и возбуждаясь митькиным же гневом; пиджак его распахнулся, как если бы это была та самая знаменитая бурка, но пиджак все-таки не был буркой. — Какой тут пляс!.. тут не трактир… услышат, могут войти. Ведь я директор тут, самый главный: на мне сто пудов лежит! Э, не то я говорю… Ты говоришь, минуло? Какая боль кричит из тебя, Дмитрий? Разве не видишь ты? Мы, нищие, копейки экономим, а заливаем электричеством страну, мы строим. И наши кирпичи дороже иных, потому что кладем мы, мы сами! Нам не помог никто, нас презирали, мешали нам, а вот видел ты, как этот с трубкой гнулся передо мной? Понимаешь теперь? Да, мы оделись в пиджаки… и цилиндры напялим, когда потребуется. И мы будем жарить котлеты, потому что котлета должна быть изжарена хорошо! Нам трудно, как никому во всей истории страны, но мы не жалуемся. Новый век начался в семнадцатом году… Э, да что говорить! (— Вот только шестидесяти тысяч жалко! — поморщился он на неприятном воспоминании. —) Ты очень болен, Дмитрий. Выспись и выпей винца. А потом приходи как-нибудь, и мы потолкуем. Я тебе объясню, почему нельзя всегда только шашкой махать. В такой тесноте можно и своих задеть… Думаешь, под буркой другое сердце билось? То же самое, друг… только медленнее бьется теперь, потому что экономия; экономия должна быть и в сердце! Ну, ступай, ступай…