Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Штрабат, — произнес спутник дамы, которая все еще чистила апельсин.

Пророкотала толстая труба, и все стихло. Тишину пронизывали лишь напрягшиеся до легкого гуденья тросы, шипенье прожектора и затаенные взоры люден. Митька украдкой поднял глаза. Вельтон, чужая и беспощадная, стояла с петлей на шее и пристально вымеряла расстояние до желтого, поджидающего песка. Степень тишины многократно усилилась. Кто-то поднялся уходить. Женский голос крикнул: « Довольно !» Митька перевел глаза на ложу. Дама перестала чистить апельсин, и вопросительно поднятый ноготь спорил блеском с ее же бриллиантом, посылавшим пронзительные лучи в митькины зрачки. Так продолжалось не более мгновенья. Потом ноготь мизинца опять врезался под оранжевую корку. Рукоплесканья и бурное рычанье оркестра возвестили об окончании номера. Сестра стояла на песке, светлая и несбыточно голубая, с перекинутым через плечо плащом, а над головой еще качалась шелковая веревка. Уходя, Митька успел приметить на арене Стасика, циркача, провожавшего сестру на первое свидание с братом. Собаки, выстроясь полукругом, жались друг к другу, остро и нервно глядя на своего повелителя.

Распахнув шубу, Митька выбежал из цирка. Щекутина он нашел за карточным столом в третьеразрядной малине. Они вышли тотчас же; Донька был заранее отправлен на место. А несколько часов спустя, еще до рассвета, они расстались, покидая акционерного медведя в самом неприглядном виде. Оставшись наедине, Митька посидел на бульварчике, охваченный странной апатией. Голова работала вяло, мысль не удавалась ей. В снежной пыли жесточайшего мороза сумбурно плыли освещенные окна. Безмолвие ночи тяжко лежало на городе, но уже объявлялась смутная белесость на снегу, и реял легкий гул пробужденья. Митька разбудил извозчика и нанял на Благушу, в надежде еще застать там Аггея.

Рассчитаться с Аггеем, а потом закатиться на отдых в дальнюю провинцию было тогдашним его намерением. (С некоторого времени очень дурные мысли липли к митькиной голове.) Он ехал, распахнув шубу, и старался не думать ни о чем. Визгливо пели полозья, и Митька рассеянно внимал их унылому пенью.

«Что мне в ней? — слышал он в этом пеньи, наперекор своей воле. — Чужая жена, захватанная, аггеева. Почему, вместо того, чтоб свалиться в кровать, тащусь на эту чортову Благушу? С Аггеем рассчитаться? — Чушь!.. А, лишний раз увидеть хочешь, на кого променяла тебя Машка Доломанова!» — Уголком воображения Митька представил себе это утерянное свое счастье, счастье с пролежнями. Вот Митька — машин муж. В том же доме, где неотъемлемо властвует старик, на жирных доломановских перинах испил бы Митька кроткое, небурное семейное счастье. Сгноило б оно Митю, и сгнило б в год!.. По воскресным дням в демятинскую церковь с супругой, а потом к Максиму на пироги с домашнею наливкой. А там, как ни вертись, караулила б Митю пухлая мякоть перины. Зато весь жар, целительный жар Ависаги, в котором греется холодеющий Аггейка, принадлежал бы ему одному.

Он соскочил с саней и, к великому недоуменью извозчика, приложил горсть снега к разгоряченному лбу: не утихала мысль о Маше. Ему становилось нехорошо, начинался озноб, а с затылка наползал неотвратимый гнет. Сердце билось толчками, как отравленное. Он просунул руку под шубу и вдруг, нащупав там толстую пачку денег, с равнодушием вспомнил все детали преступления, ставшего знаменитым через неделю, когда уже стало известно, что раскрыть его нельзя. Вдруг он больно и надрывно закашлялся.

— Какое ж в мире равенство? — посмеивался Пчхов. — Только то и есть равенство, что все поровну жадничают и, нахапав, равенству противятся. Вот я в бане пупки у людей наблюдал. У одних пупок веселенький, а иной ровно сердитый глаз торчит…

— Зато все они в равной степени пупки! — сказал Митька, подходя и сбрасывая шубу. — Экий холод!.. подкинь поленце, Пчхов. Ну, наговорился с Аггеем? — Его знобило, и мысли возбужденно скакали.

— Своеобразный гражданин, — только и нашелся сказать Фирсов, брезгливо топыря губу.

Пчхов, поздоровавшись с Митькой, внимательно его прощупал взглядом.

— Треплет тебя? (— Я уж гадал, не подстрелили ли тебя где!) Хочешь, пузыречек тебе составлю? У меня рука легкая!

— Прямо коленки кашлем выворачивает, — бормотал Митька. — А с лекарством, — ну тебя, ведь ты азотной кислотой, поди, лечишь? Это, небось, от табаку у меня!

Пчхов пасмурно замолчал, но вдруг откуда-то из-под бровей выглянуло солнце. Фирсову показалось, что он понял, наконец, пчховскую суть: