Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Расставаясь с Фирсовым, он то-и-дело посматривал на часы, все же у него нашлось время посетить сестру. В письме, пересланном по городской почте, она звала его на первое, после долгого перерыва, выступление в московском цирке.

Представление протекало скучно. Безукоризненный до зевоты человек во фраке заставлял белую, с султаном, лошадь встать на колени перед публикой, но та черпала копытом песок и не хотела. — Митька поместился на галерке. Ружейные выстрелы самодельного джигита мешались с контрабандными клоунскими пощечинами, из моральных соображений запрещенными свыше, и деликатными хлопками публики. Митька рассеянно следил, как отражаются звуки в круглом сумраке купола.

В антракте Митька пошел в уборную сестры. Дежурный бейрейс, этакий костромской Иван, только обезличенный металлическими пуговицами, указал ему дорогу. Из-за дверцы, на которой такое скромное стояло цирковое имя Татьянки, раздался неодушевленный какой-то смех, точно на бумагу просыпали горох. Смех принадлежал бритому старичку в черной шапочке, сильно оттенившей его собственную бесцветность; он был, пожалуй, даже прозрачен на свет, такой он был вымытенький. Роясь в чемодане, он рассказывал что-то смешное, но смеялся только он сам. Сестра стояла посреди, в голубом трико, великолепно усыпанном по поясу голубыми блестками; женщина с безнадежными глазами и в сереньком массировала ей шею и плечи. Узкое зеркало, освещенное рядом неприкрытых ламп, отразило искривленное усталостью митькино лицо.

Митьку напугала внутренняя сосредоточенность Тани.

«Все краду», — хотел пошутить Митька на ее вопрос о времяпрепровождении, но сестра внезапно, забыв свой вопрос, вышла справиться об установке своих аппаратов. В сером халатике она показалась совсем чужою Митьке. Оттенок мужественной деловитости лежал в ее движениях, и напрасно Митька ждал, что хоть в одном нечаянном жесте проявится скрытое ее волнение.

Зато старичок сразу засуетился, поднимая с полу вещи и роняя новые.

— Скажите, вы и есть шшетовод? Мне Таниа гово-рил-а, — поправился он через силу. Митька хотел встать перед Пугелем, но тот попридержал его за плечо: — Нишего, сидит. Такой молодой! О, если б ми не был молодой, ми никогда не стал старый! Ой, как набросал. Дуняш, Дуняш… — покричал он за дверь, но никто не вошел, только ворвалась глухая, тягучая музыка. — Извиняйт, ошень волнуюсь. Я туда не хожу… — он подкупающе улыбнулся. — О, знает, штрабат! Люди хотайт веселиться. Люди не хотайт давать деньги задаром. Бараны, разве они знайт? Когда детошки оборвались, они шикайт мне! А пошему?

Скрипнула дверь, ворвалась волна медных звуков, и снова бился в дверь уборной глухой барабанный стук, — вошла Таня.

— Ты ведь первая? — приподымаясь, сказал Митька и поежился, когда за дверью рассыпался длинный звонок. — Мне, пожалуй, пора…

Сестра скинула халатик, а Пугель обдергивал черненький свой пиджачок. Лицо его стало надменно, точно ему, и никому другому, предстояло сейчас покорять зрительские сердца. Уходя, Митька обернулся на тишину и опустил глаза: привстав на цыпочки и опустив глаза, Пугель сосредоточенно крестил Таню.

На свое место он попал как раз во-время; цирк нестройным плеском приветствовал эту, доставлявшую наслаждение страхом. Не хлопал один лишь Митька. Цветные прожектора нащупывали черную петлю, свисавшую с купола. С болью сомнения Митька узнавал сестру в стройной циркачке, которая с гордой приветливостью раскланивалась по сторонам. Скинув черный свой плащ на руки подбежавшей униформе, она стала легко подыматься на высоту с обязательной улыбкой на лице.

По рядам, кругами расширяющимся кверху, пробежала тишина. Смычки, скользнув на самый верх, запели что-то тоненькое, волнующее; предостерегающе рассыпался корнет-а-пистон. Освещенная синим лучом, — а Митьке он показался оранжевым, — Таня торопливо делала что-то, присев на корточки.

— Ботинки прикрепляет, — сказал в ложе молодой, начинающий жиреть человек. Митька видел один его затылок, курчавый, как бараний курдюк. Его дама, пышная — точно держала две дыни за пазухой, — оттопыренным и сверкающим ногтем мизинца чистила апельсин.

— Как долго, — сказала дама, а в митькином воображении всплыли те ременные застежки на башмаках сестры, которые только что видел и смысла которых не понял.

Прыжок с петлей мисс Гелла Вельтон оставляла на самый конец. Машинально поправив голубой колпачок, придерживавший волосы, она вдруг раскинула руки и завращалась вокруг трапеции. Потом, недосягаемая, она посылала свои поцелуи всем, кто пришел сюда ради нее. Голос рядом заставил вздрогнуть Митьку.