Сергей Юрьенен: Ива Джима

Они спешили, но когда выходят в раскаленном центре, оказывается, что напрасно. Слишком рано.

Такой это город. Поскольку столичный, кажется, что большой, но все здесь рядом. Выбор, куда зайти, здесь больше, чем на окраине, и он, намереваясь иллюстрировать свои назидательные речи против эпитетов, затемняющих суть дела, толкает стеклянные двери книжного магазина на углу.

Среди полок, где они теряются, она говорит, что ей нужно в сортир.

Именно так, а не как принято здесь выражаться в подобных случаях. Не в «комнату отдыха».

На второй этаж проложен эскалатор.

И это – налево из прохода мимо стеллажей нон-фикшн.

Хотя уборщик-мулат только еще натягивает, палец за пальцем, свои белые гигиенические, афро-американка в очках-бабочках, нестарая, просто очки такие снова в моде, объявляет навстречу разбежавшимся, что перерыв на санацию – написано вот. И нет, никаких исключений. Работа дамской «комнаты отдыха» возобновится через полчаса.

Подпирая угол, отделанный позлащенной рейкой, Айрин постепенно бледнеет снова, покрывается испариной и капельками пота, скрещивая и мускулисто напрягая ноги под расстегнутым подолом, но, осознав неприличие, разнимает их насильно.

– Мужской, кстати, работает. Вы не хотите? За меня?

Ничего не остается, как стоять напротив и это наблюдать. Обута она в какую-то ближневосточную обувь на ремешках, плоская подошва и почти полная оголенность, где на четвертый день увольнительной живого места просто нет: все, что на этих ногах можно было натереть, натерто и отчасти заклеено прозрачным пластырем. В двух-трех местах икры в свежих бритвенных порезах, нанесенных, видимо, в крайней спешке. В ванной у богатой подруги? В аэропорту? В туалете на борту нью-йоркского рейса? Порез даже подмышкой.

Взбивая свою стрижку, которая слишком коротка для этого, она по-американски пытается обратить всю эту муку в шутку:

– А это, по-вашему, саспенс или ретардация?

Нет: прикипел. Не то, чтобы влюбился: припаяло. Подсел – выражаясь, как в России.

Такая вдруг зависимость После Дня Независимости.

Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами, лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и не она, бедняга, набитая – как это называется? – посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего? Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла». Естественное перераспределение по всей поверхности? Под напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые вопросы.

На месте ее нет. Как и сумки Operation Iraq Freedom . Смотрительница сортиров, которая болтает с уборщиком, меняющим перчатки, бросает вопросительный взгляд. Он спешит отойти в нон-фикшн.

Открывая книги, хард-кавер и софт, неожиданно увлекается, и вот, что приходит в голову: здесь ведь тоже ужасы. Только явленные. Потерявшие тем самым напряжение. Преданные огласке, стиснутые между глянцевыми суперами, идеально подогнанными к твердым обложкам, превращенные в продукт, ужасы не ужасают. Просто часть всеобщей истории, принадлежащей каждому и никому. Обезврежено. Независимо от того, какой силы был заряд до того, как появился в виде книги. Но что было до этого? Когда сырец содержания мог рвануть так, что неосторожный любитель разлетелся бы на куски, не успев насладиться своим авторством. Прихватив заодно всех, кто рядом.

– Вот вы где, – слышит он. – А я жду вас там.

Ага. При этом, небось, предполагая, что русского писателя разобрала медвежья болезнь.

Отрываясь от страниц, он видит даму, возникающую из-за стеллажа. Вровень с ним ростом, благодаря каблукам надетых туфель, стоит госслужащая в пепельном костюме. Брюки, пиджак и белоснежная рубашка – с фаллическим даже галстуком. И если помятая, то лишь слегка, чем можно пренебречь. В конце концов, мы не в Европе.

– Узнаете девушку?

– С трудом.

– Не могу же я там появиться в сарафане. Чем вы здесь так увлеклись?