Сергей ЮРЬЕНЕН: Пани П***

Ей было три. На что это похоже у них в тринадцать?

Дверь распахнулась, он вскочил.

– Ты что там делаешь?

По лицу матери он понял: уши выдали.

Курицы бросились врассыпную.

За ворот она втащила его в сарай. Лучи полосовали полумрак, на плахе отсвечивал колун. Ухватила за рукоять, стащила с лязгом.

– Штаны снимай.

Обеими руками, как Гитлер в кинохронике, зажал это место, глядя исподлобья.

– Кому говорю!

Колун взлетел над головой. Лезвие держалось на соплях. Когда дед колол дрова или рубил головы курицам, оно иногда отваливалось, и, оставаясь с одним топорищем в руках, дед смешно ругался: "Ядрить твою палку!"

Он открыл рот, но вместо "мама" звук получился, как от натуга над дырой в уборной.

– Зарублю-у-у!

Потом вдруг, колуна не опуская, перешла на шепот, будто раздаиваясь на глазах:

– Чего стоишь, ведь порешу…

Одна убить хотела, другая спасти, но победить друг друга ни одна не могла, и обе стали звать на помощь, заголосив благим матом:

– Люди! Люди добрые! Сыночка решать сейчас буду! Кровиночку ненаглядную!

Перекладиной лестница уперлась под коленки. Опомнившись, подпрыгнул, перевернулся, ухватился, стал ужимаясь, как червяк, уходить наверх, слыша, как колун разносит перекладину, которую только что оттолкнул босой ногой. В голове звучало: лестница в небо, лестница в небо. Сбросив босоножки, гремя и лязгая, мать лезла с колуном за ним, но он уже прыгает в сено, убегает, вязнет, выпрыгивает и дальше, дальше, в самый угол в надежде закопаться…

Предательски вдруг треснуло.

Под ним все подломилось.

С чувством непоправимости летел он вниз.

В облаке сена, трухи и пыли, цепляясь за доски, опрокидываясь.

В загоне на боку лежала в жидкой грязи огромная хавронья, подставив сосцы чумазым поросятам. Разом оторвавшись и вскочив на копытца, они, взволнованно хрюкая, обступили упавшего к ним маленького человека. Он был с открытыми глазами, но без сознания от удара правой височной об край кормушки, которую в незапамятные времена выдолбили из цельного бревна его предки.

Где точно находился, осталось неизвестным. Показалось, что отсутствовал он вечность, когда сквозь толщу воды услышал:

– Сыночка своего убила… сиротинушку…

Потом эта вода обрушилась и протащила на спине. Весь мокрый, заморгал на солнце и услышал, как бешено наматывает рычаг колодца цепь, как ударяется и плещется ведро.

Еще раз окатили. Проехал в луже, сел.

Среди знакомого двора.

– Все… Б-будет жить!

Клейкая лента-мухомор над праздничным столом шевелилась от мух, которые пытались вырваться, но боялись лишиться лапок. Обжигая глаз, на него лили, с трудом сумев открыть, одеколон "Цветочный", потом бинтовали, разрывая марлю с показом дымящихся подмышек, сквозь которые виднелась странная серая кожа, будто задохнувшаяся там от муравьино-едкого их запаха.

Застолье утешало:

– До свадьбы заживет! Ты ешь давай!

Он набивал рот картошкой, беря одна за другой из чугунка: вдруг волчий аппетит. Мама была против, но красномордый налил ему сто грамм, а дед, когда он жахнул, поднес железную вилку, воткнутую в мед.

Когда о нем забыли, вышел.

Пацанка смотрела на него во все глаза. Засунув большой палец себе в рот и став совсем курносой. Не вынимая пальца, двинулась за ним к воротам, дверцу в которых он открыл, перешагнул порог – высокий, чтобы куры не сбегали, повернулся к ней, настырной…

– В уборной утоплю.

Ноги сами пошли к газику.

Забрался, сел за руль.

С ключа свисал веселый столбик, туго сплетенный из разноцветной изолированной проволоки. Что-то дружеское было в стылом запахе бензина, доносящего, что он не одинок. Никто не учил, как заводить мотор, но руки сами повернули ключ, а ноги надавали на стартер, сцепление и газ.

Подпрыгивая, колесил по темно-зеленым картофельным полям, не зная, как остановиться.

*

Свою третью он закопал.

Спустившись с лопатой в старую воронку, нарубил и выложил наружу дерн, потом вонзился в землю. Пахло сильно и приятно. После первой он бросил курить, и обоняние вернулось – стало острым, как в детстве.

Корни не перерубал, выдергивал, тащил их, неизвестно куда уходящие. Отложив, рыл между ними. Главное, ничего не повредить, чтобы все осталось так, как было. Рубаха облипала. Под лопатой звякали не то осколки, не то гильзы, хрустели кости Великой Отечественной, и он копал сквозь все это, забираясь под слой войны, проломавшей туда и обратно через этот лес – за три года до его рождения в год Огненного Кабана.