Витаутас Юргис Бубнис: Осеннее равноденствие. Час судьбы

Вкусно запахло шипящим на сковороде сливочным маслом, задребезжала крышка чайника.

— Криста, детонька!..

Кристина развернула цветастый материал.

— Это тебе, тетя.

— Мне? — Гражвиле вытерла руки о передник, двумя пальцами осторожно коснулась краешка отреза.

— Платье сошьешь.

— Горе ты мое! И зачем так тратиться! Мне, старухе, всего хватает, успела бы сносить то, что уже пошито. Ну, ей-богу, боюсь даже брать. Лучше себе придержи, детонька, мне и не к лицу такая красотища…

Чмокнув Кристину в щеку, приложила к себе отрез, повернулась на одной ноге, бросилась к зеркалу, вгляделась.

— Красота. Ну и красотища… — Гражвиле умиленно поджала губы, покивала и, отвернувшись, разложила на кровати отрез, аккуратно скатала. — Вот спасибо так спасибо, детонька. Если бы не ты… Дочка ты для меня, родная дочка. Знаешь, я иногда думаю: нету у меня детей, не дождалась, в старости не у кого голову приклонить. Но у меня же есть ты, Криста! Видишь, какая я дуреха иногда бываю, стыд и срам. А как твоя доченька-то, Индре? Такую девочку вырастила, на всю жизнь радость. Хорошо тебе, ты не одна.

Мне хорошо, тетя, — не произнесла, потому что горло свела судорога. Мне ужасно хорошо — даже зубы стиснула.

— Почему не привезла дочку-то? Так давно не видела, ужас как соскучилась.

Кристина подняла с пола сумку, тяжело шагнула к белой двери.

На низком столике у кровати светил ночник, и абажур цвета мха притенял пространство, продолговатую комнату, в углу которой высилась глазурованная кафельная печка. Кристина трогает ее кончиками пальцев, потом прикладывает к ней ладони, прислоняется горящим лбом — прохлада, исходящая от глины, струится по ее телу, течет по жилам, леденя кровь, заставляя сердце биться все чаще, все сильнее, как тогда… тогда…

— Попрощайся с бабушкой.

Индре напряглась, сжала кулачки, втянула голову в узенькие плечики и застыла так без движения, точно в столбняке.

— Погладь бабушке руку.

Лицо девочки еще больше побледнело.

Кристина наклонилась к лежащей в гробу матери, коснулась ее рук, сложенных на груди, потрогала высокий лоб. Ее зазнобило. В трепетном свете свечей лицо матери поблескивало, словно подернутое ледком. Как глазурованный кафель, подумала. И обеими руками взяла дочурку за плечи, привлекла к себе.

— Посмотри в последний раз…

— Мама!

— Никогда больше…

— Мне зябко, — пожаловалась Индре, будто и ей передалось то ощущение, которое испытала Кристина, когда прикоснулась к телу матери.

Когда они вернулись с кладбища, Индре ни на шаг не отходила от Кристины. Ночью обе легли в одну кровать (в ту же самую кровать у стены), Индре прижималась к матери, тряслась.

— Мне зябко, — снова пожаловалась она.

Кристина подтолкнула одеяло, обняла дочурку.

— Согреешься.

— Я никогда не согреюсь, — проговорила Индре. Ей было уже двенадцать, надо же сказать такую нелепость.

— Закрой глаза и спи, — вспылила Кристина.

— А если я засну и не проснусь? Никогда, никогда не проснусь…

— Какая чушь.

— Мне так кажется, мама.

— Успокойся и спи…

— А если человек… умерший человек, вдруг возьмет и воскреснет? Через год, десять или через сто лет. Он подумает, что спал, правда? Что заснул недавно.

Кристина стиснула дочкину руку и спросила себя: могут ли остановиться годы, десятилетия? Может ли человек увязнуть во времени, которое течет, как кровь? Но кровь спекается. А дни, годы?

— Он проснулся бы такой же, ничуть не изменившись. Ты слышишь, мама?

— Но вокруг него все было бы другим, дочка.

— Другим.

— Он не нашел бы никого из тех, кого знал, с кем дружил, ради кого жил.

— Как страшно, мама.

— Страшно.

Индре лежала, уткнувшись лбом в грудь Кристине, изредка вздрагивала, ее тельце напрягалось как струна, потом обмякало, расслаблялось. И снова напрягалось: Кристина не спала. Смерть матери и совсем не детские мысли дочурки так придавили ее, что она, не удержавшись, заплакала — тихо, без стона, без всхлипов, боясь потревожить дочку. Пускай заснет, бедненькая, пускай успокоится. И когда уже была уверена, что Индре спит, вдруг услышала:

— Но и жить страшно, когда заснешь…

Она не договорила, вздохнула, как старуха, и Кристина снова кончиками пальцев, всем телом ощутила глянцевитый холод трупа.

Вздрогнув от озноба, Кристина отходит от печки. Комната еще не выстыла, солнце в конце августа не скупилось на лучи и лишь желтеющая листва, тяжелое бремя садов показывали, что близится осень. Впущу-ка свежего воздуха, подумала Кристина, но не подошла к окну, не открыла — стояла посреди комнаты в полумраке, прислушиваясь к звукам позднего вечера. По улице с ревом пронесся мотоцикл, пьяные мужчины, стараясь перекричать друг друга, пытались подхватить услышанную по транзистору песню, однако забыли слова и орали как кто умел. Когда галдеж удалился, за стеной загромыхала чем-то тетя Гражвиле. Укладывается. Наверное, тетя недовольна — за столом Кристина мало говорила, ничего не рассказала, даже ела немного, будто чужими зубами откусила чего-то, чаю отхлебнула, и спасибо. Но что Кристина могла ей сказать? Почему приехала? Отдохнуть приехала, в отпуск, говорит она себе. Но почему говорит так нетвердо, неуверенно? От-дох-нуть, произносит по складам, от-влечь-ся… от-дох-нуть…