Витаутас Юргис Бубнис: Осеннее равноденствие. Час судьбы

Когда глаза чуть освоились с кромешной тьмой, в дальнем конце коридора, у самого пола, проступила полоска тусклого света. Но едва Кристина сделала шаг, полоска исчезла, и она, выставив вперед свободную руку, ступала осторожно, не столько боясь за что-то зацепиться, сколько пугаясь сырости, скользящей по лицу и всему телу да отдающей плесенью тишины. Кристина задыхалась, ее рука, нашаривающая дверь, дрожала; костяшки пальцев наконец-то стукнули по чему-то жесткому. Не сразу удалось ей постучаться сильнее. Глуховатый стук пролетел по коридору, вызывая новые страхи: а вдруг там никого нет? Почему она не дала знать, почему не отправила телеграмму? Обернулась на входную дверь, но не увидела ее. Тьма, одна тьма, клейкая, как паутина. Снова забарабанила, сильнее, до боли в костяшках. А если придется вернуться по этому коридору? Неужто она сама закрыла дверь?

Зашаркали шаги, громыхнул стул, что-то упало. Щелкнул ключ в замке, дверь чуточку приоткрылась, лязгнула, натягиваясь, цепочка.

— Кто на ночь глядя? — донесся из щели приглушенный женский голос.

Кристина не смогла раскрыть рта. Только схватила ручку двери и потянула на себя. Снова лязгнула цепочка.

— Кто на ночь глядя, спрашиваю? Если к Гедонисам, то напротив!

Еще немного, и дверь захлопнется, не достучишься, не дозовешься, даже если поднимешь весь дом на ноги.

— Это я, тетя…

— Кто, кто?.. — в щели забелел кончик носа.

— Я, Криста.

Кончик носа спрятался, в щели заморгал глаз.

— Горе ты мое… Кристуте?

Женщина за дверью все еще медлила, и Кристина, малость успокоившись, тихонько попросила:

— Открой, тетя Гражвиле.

Та скреблась, дергала цепочку, бормотала:

— Поставила, чтоб от беды подальше, а когда приходится открывать… Вот те и на, горе ты мое, как заколдованная. Сроду такого не было. Ты уж прости меня, Кристуте, держу тебя за дверью, будто какую… — причитала женщина, дергая дверь. — Господи боже, горе ты мое, вот застряла, ни взад, ни вперед. Ну вот, отскочило-таки.

Дверь открылась, невысокая крепенькая женщина развела руками, хлопнула себя по бокам, опять развела руками.

— Криста, детонька… В такой час, на ночь глядя. Да чего ты стоишь? Заходи, смело шагай через свой порог.

Гражвиле тараторила не переставая, хлопала себя по бокам, наконец поймала Кристину за руку, затащила в кухоньку, обняла, расцеловала и только потом, попятившись, оглядела ее с головы до ног и спросила переменившимся голосом:

— Никак что?.. Горе ты мое, никак что худое?..

Кристина в расстегнутом легком плаще стояла рядом со своей поставленной на пол сумкой, все еще чувствуя на себе холодные пальцы тьмы. Голова кружилась, перед глазами мелькали придорожные деревья и дома, в ушах громыхал поезд. Она ехала, неслась, торопилась; а вдруг эта тесная кухонька всего лишь минутная остановка?..

— Почему молчишь, Кристуте?

Кое-как выдавила улыбку.

— Приехала, тетя. К тебе.

— Вижу, что приехала. Это хорошо. А вот гляжу на тебя, детонька… никак что… Не заболела часом?

Я здорова, я абсолютно здорова, скажу ей, но почему в ушах звон, почему голова такая тяжелая, и руки у меня тяжелые, и ноги, и вся я такая… Но это дорожная усталость, все от желания побыстрей догнать… Что догнать? За чем я гонюсь? А может, убегаю? От чего же я убегаю и за чем гонюсь?

— Глаза… у тебя такие глаза…

— Я здорова, тетя Гражвиле.

— Ей-богу?

— Правда.

— А я до смерти перепугалась. Обрадовалась тебе, что и говорить, так давно не заглядывала, но и перепугалась, горе ты мое. А почему мы тут стоим?..

Повела Кристину в свою комнату, усадила, бросилась заправлять разворошенную постель — ведь уже укладывалась. И только потом шлепнулась на стул перед племянницей, обласкала ее теплым взглядом. Седьмой десяток кончает, а выглядит куда моложе. А может, она перестала стареть двадцать или даже тридцать лет назад? Какой была когда-то, такой и осталась — шустрая, непоседа, всех облетает, всем успеет помочь и доброе слово сказать, но сама чужую руку оттолкнет: да ничего мне не надо, дескать, да у меня все ладно, полная чаша… «Умаешься, Гражвиле, все кипишь, как в котле», — сочувствуют бабенки. «Сиди я именинницей, больше устала бы». — «Не разрывайся зря, хоромы-то не наживешь». — «Пока ноги носят, пока сердце еще… ах, горе ты мое…» И бегает Гражвиле, день-деньской носится, потому что всем не хватает ее рук, бодрого голоса, доброго взгляда. Словно весь свой век в сплошных радостях прожила — сияет круглым как луна лицом, морщинки по обе стороны носа подрагивают, выцветшие бровки как-то озорно взлетают и опускаются.