Лев Правдин: Море ясности

Но тут же взяла себя в руки. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.

Она взяла его под руку:

— Может быть, и тебя тащила, на носилках. На второй этаж.

— Ну вот, — оживился Михаил, — зачем тебе обязательно на фронт — и здесь достаточно тяжело.

— Я тяжелого не боюсь.

— Дай мне слово, что останешься в госпитале.

Валя не ответила. Михаил вздохнул.

После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что — не знал. И Валя тоже не знала.

Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.

Так и не понимая этой страшной истины, он крикнул уже из вагона:

— Будешь ждать?

— Всю жизнь, — звонко ответила Валя.

Она получила от Михаила только одно письмо и то с дороги. Шла война — писем не было. Война закончилась — он не пришел. А когда пришел, то уже было поздно.

Она никогда не вкладывала в понятие «отчий дом» никакого особого смысла. Всю жизнь она стремилась куда-то подальше от дома, сначала это была школа, потом работа в госпитале, потом фронт. А после фронта — снова школа и первая работа, ожидание любви, отчаянье и, наконец, то, что она приняла за любовь.

Все это не имело прочной связи с отчим домом.

Она училась и работала корректором в типографии. Так прошло около пяти лет.

Если она не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю, отцовскую спальню. Чаще всего его там не оказывалось. Тогда она легко взбегала по лестнице в мезонин. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько таких стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде отца, таких белых, что стружки казались темнее.

Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери.

— Прискакала, коза…

За последнее время он резал лебеденочка, впервые пытающегося оторваться от воды. Другие его скульптуры стояли на полках вдоль стен.

Отцу шел шестой десяток, и он по-прежнему работал на судостроительном заводе и был привязан к своему опустевшему дому, который он любил, считая лучшим из всего, созданного его веселым мастерством.

Валя любила отца, гордилась тем, что унаследовала черты его характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.

Михаила Снежкова она разыскала, верно, не сразу. Он лежал в госпитале. У него были повреждены обе руки. Он понимал, что для художника это конец, но не хотел сдаваться. Несколько операций вернули ему левую руку. Он сейчас же начал учиться владеть ею. Первые два слова, которые он написал, были посвящены Вале и любви. Третье слово — была его подпись. До этого Валя получала письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти солдатские письма. Сколько она сама написала таких писем по просьбе раненых, когда служила в госпитале. Так что ей-то уж известно, как обстоит дело с любовью в письме солдата, написанном по его просьбе чужой рукой.

Госпиталь, где уже пятый год долечивался Михаил, находился в Красноярске. Письма приходили редко. Она хотела ехать к нему, но он был против этого. Зачем? Теперь уже скоро вылечится и сам приедет.

А потом письмо привез его друг, недавно выписавшийся из госпиталя. Письмо, как и всегда, было написано чужим почерком, а в конце, как и всегда, — два заветные слова и подпись, сделанные все еще левой рукой.

Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Он, здороваясь с ней, уважительно пожимал ее руку и готов был без конца рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.

Но с каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Вале казалось, что так и должно быть, потому что между ними установилась такая дружеская близость, которая стирает некоторые условности.

Однажды он передал ей письмо: Михаил писал, что он полюбил другую и просит его простить. Как обычно, письмо было написано кем-то другим, может быть, той самой, другой, потому что в конце уже не было тех заветных слов, а только одна подпись.