Владимир Митыпов: Инспектор Золотой тайги

Выслушав рассказ Очира, состоящий буквально из десяти слов, Кожов задал пару коротких вопросов, на которые получил столь же односложные ответы, и больше ни о чем не спрашивал. Велев спутникам и Очиру оставаться на месте, он немедля отправился в Чирокан разузнать, что там происходит.

Вернулся Кожов с Васькой и Дандеем. Купецкий Сын был при оружии — забрал винтовку, спрятанную Василисой позавчера вечером.

Кожов выглядел мрачнее обычного. В поселке он наведался в несколько домов, поговорил кое с кем, издали понаблюдал за домом Жухлицкого, казавшимся сегодня особенно замкнутым и настороженным.

Внешне в Чирокане ничего не изменилось, хотя Кудрин еще с утра собрал, кого мог, возле бывшей приисковой конторы и объявил, что по всей Сибири Советской власти уже нет и не будет впредь, а посему не должно ее быть и в Золотой тайге. Люди молча выслушали и молча же разошлись по домам. На том как будто бы и закончился «правительственный переворот» в Чирокане. Но воцарившаяся в нем тишина была тишиной ожидания. Внизу, в беспорядочно разбросанных по–над берегом избенках, ждали возвращения разъехавшихся по приискам мужиков, вооруженных выданными Турлаем боевыми винтовками; кое–кто из оказавшихся дома старателей на всякий случай готовил свои старые охотничьи ружьишки. Наверху, на взлобке, где расположилась усадьба Жухлицкого, видимо, тоже выжидали. Там происходило что–то скрытое, малозаметное постороннему глазу.

Из многословного и довольно–таки бестолкового Васькиного рассказа о пережитом за минувшие сутки Кожов уяснил, что, во–первых, Жухлицкий, как ни странно, жив, что ему стало известно о хранящемся у Турлая золоте покойного Штольника, и, во–вторых, нападение на домишко председателя и захват Зверева, скорее всего, связаны именно с этим золотом.

Несмотря на наружную сдержанность, Кожов в душе был склонен к бесшабашному удальству, почему в свое время и потянуло его к анархистам. Сейчас он обдумывал план лихого налета на дом Жухлицкого с целью освобождения инженера. Кожов знал, что у Аркадия Борисовича под рукой, считая и Кудрина с его милиционерами, больше десяти хорошо вооруженных молодцов, тогда как у него на пятерых две винтовки и берданка. Однако такое соотношение сил не смущало Кожова. «Пальнем издалека по окнам, пообещаем красного петуха подпустить — куда Аркаше деваться? — рассуждал он про себя.— А нет — к вечеру Турлай подъедет, тогда что–нибудь придумаем». Поделился своими мыслями с товарищами. Васька, хотя затея ему не понравилась, сомнения высказывать не стал — без всяких на то причин он почему–то всегда побаивался сумрачного Кожова. Старатели, спутники Кожова, немного подумали и согласились с ним, заметив, правда, что «дело тут такое — всяко может получиться». Очир же поддержал его с готовностью — в случившемся со Зверевым он чувствовал свою вину и, чтобы искупить ее, был готов на все. Дандей, которого Кожов из–за болезненного его вида и нехватки оружия не собирался брать с собой, вдруг тоже вызвался идти. «Мало–мало помогать твоя»,— сказал он.

– Ну, шагом марш, инвалидная команда! — хмуро пошутил Кожов, и они, шесть человек при трех лошадях, бодро зашагали к Чирокану…

Время было такое, когда добрые люди заканчивали обедать. Но в доме Жухлицкого в этот день никто про обед не вспомнил — шла предотъездная суета. Сам Аркадий Борисович, запершись в кабинете, сжигал бумаги в печке–голландке.

Решение навсегда покинуть Россию, принятое им в тот вечер, когда Бурундук затопил драгу, было бесповоротным. Его не изменило и даже не поколебало привезенное Кудриным известие об оставлении большевиками Верхнеудинска. Скорее наоборот. Теперь вывоз за границу золота и ценных бумаг значительно облегчится, и, не питая никаких иллюзий относительно возвращения былого, Жухлицкий торопился воспользоваться благоприятным моментом.

Аркадий Борисович был неплохо осведомлен о прошлом своих приисков, однако в смене причастных к ним лиц — беглых каторжников, графа Бенкендорфа, смиренного чиновника Лапина, гуляки Мясного, собственного папаши–ростовщика и, наконец, самого себя — какой–либо закономерности не приметил. Но то, что на глазах у него перевернута или переворачивается очередная страница жизни Золотой тайги, он интуитивно чувствовал. И даже не будучи философом, он твердо знал, что дважды в одну и ту же реку — тем паче золотоносную — никому еще не удавалось войти, и баснословные времена, когда погонная сажень буквально пропитанной драгоценным металлом земли стоила пятнадцать копеек, уже не повторятся. Да и длившееся почти восемьдесят лет потрошение Золотой тайги не могло пройти бесследно.