— Ну, что зенки растопырил? — рассмеялась она. — Я спрашиваю, зачем пришел?
Выслушивая мои объяснения, она подпоясалась, туго стянув ремень на тонкой талии, и надела кожаную, очень потертую куртку. Потом взяла со стола синюю кепку и долго, совсем по-девичьи прилаживала ее на своих пышных волосах.
— Мы тебя должны проверить, — наконец проговорила она. — Ты не здешний? Родители кто?
Узнав, что моя мать учительница, Глафира поглядела на меня, сощурив свои горячие глаза.
— А ты будь смелее, — требовательно приказала она, — нам сейчас нужны смелые ребята и даже нахальные. Да брось ты эти свои «пожалуйста» да «извините». Что ты умеешь делать?
— Ничего не умею…
— Так не бывает. Нет таких людей. Каждый что-нибудь должен делать. К чему тебя тянет?
— Рисовать.
— В самом деле! Ну вот видишь: это как раз нам очень надо сейчас. — Открыв дверь в соседнюю комнату, она крикнула: — Сережка!
В дверь просунулась всклокоченная, как воронье гнездо на ветру, голова. На худом лице, между пестреньких веснушчатых щек, торчал длинный острый нос.
— Что?
— Вот тебе художник.
— Этот? — недоверчиво спросил Сережка. — А ты что можешь?
— Все могу.
— И портреты?
— Конечно…
— Ну!.. Тогда это здорово. В ячейке состоишь?
— Нет еще, — ответила Глафира. — Прощупать надо парня. Ну, собирайтесь. Пошли.
3
Глафира шла сквозь толпу, возвышаясь над ней, окаменевшая от ненависти. Каблуки ее высоких ботинок глубоко вдавливались в разодранную глинистую землю, поросшую выгоревшей степной травой.
Братская могила возвышалась за кладбищенской оградой на голом месте. Березы и тополя, истомленные зноем, бессильно застыли в отдалении над крестами и памятниками. В их притихших кронах, лениво взлетая и падая, путались растрепанные грачи.
Мы шли за Глафирой: десятка полтора парней и две девушки. У края насыпи остановились, и Глафира поднялась на невысокий холм к деревянному надгробию, похожему на обыкновенную тумбочку, но с большой медной кованой звездой. Среди боевых товарищей и родственников погибших я увидел одноногого сапожника, который жил недалеко от нас.
Он был бунтарь и трибун. Хороший ли он сапожник, это никого не интересовало в то время, тем более что у него совсем не оставалось времени заниматься своим делом, а как оратор он славился даже за пределами нашего села. Он мог одним словом убить противника наповал. Когда ему дали слово, он сказал:
— Дорогие товарищи! Я не оратор! Я сапожник. Исторически угнетенный класс!..
Он встряхнул головой, и черные с густой проседью волосы ожили и как бы вскипали от клокочущего жара его мыслей. Темное лицо, обросшее растрепанной черной бородой, вскинуто к небу, отчего взгляд его маленьких пронзительных глаз сделался отрешенным и надменным. Лицо сумасшедшего и пророка.
Потрясая кулаками над притихшей толпой, он гремел с высоты холма:
— …Мы им, бандитам и кровавым псам мировой буржуазии, хорошую зарубку оставили на память, и какие остались тут промеж нас ихние недобитки, пусть задумаются! Мы не угрожаем, мы предупреждаем со всей трудовой строгостью.
Глафира стояла неподвижно, как изваяние скорби и мести. Когда сапожник закончил свою речь, она привычным движением выхватила наган и трижды выстрелила в знойное равнодушное небо. Над кладбищем заполошно взметнулись грачи и, прокричав отчаянно и нестройно, косой тучей пронеслись над толпой, взмыли к небу и рассыпались над кладбищем.
— Вы жертвою пали в борьбе роковой!.. — хрипло и страстно запел сапожник.
Глафира пела низким скорбным голосом, положив свои тяжелые руки на деревянное надгробье. По ее лицу катились обильные слезы.
4
С моим первым начальником Сережкой Сысоевым мы сразу и прочно сдружились, с первых слов, когда выяснилось, что и он и я мечтаем стать художниками.
По возрасту он был старше меня почти на три года и лет на десять — по жизненному опыту, но намного младше в смысле образования: два года начальной школы, в то время как я уже закончил второй класс реального училища в Петрограде. Но у него был полугодовой стаж пребывания в комсомоле, то есть ровно столько, сколько существует наша ячейка. Он был ее организатор и несменяемый агитпроп. Отец его, бродячий маляр и живописец, расписывал хоромы богатеев-хлебников, украшая чайные по всему Заволжью. Сережка помогал отцу с самых малых лет. Разделывали стены под дуб, под мрамор, под атлас. Без страха и сомнения малевали чудовищные, как бред, розы и тюльпаны. Это называлось «пустить пукеты». А если заказчик попадался с фантазией и требовал экзотики, то «запускали Лаврентия», то есть малевали лавры, пальмы и разных охряных зверей.
Читать дальше