Лев Правдин - Берендеево царство

— Вот как! А я вас и не держу. И права такого не имею.

Это правда: все его директорские права на меня утрачены. Сегодня я получил окончательный расчет, как тракторист, и могу сам располагать собой. Вольный человек. Но от этого сознания неограниченной своей вольности мне вдруг стало необыкновенно тоскливо. Каждый знает, как трудно отрываться от места, к которому прирос всеми корнями души. Ладыгин понял это.

— А вы не унывайте. Напишите книжку про нас, и все останется при вас и навсегда. Написанное не пропадет, если, конечно, все, что написано, правда. И еще, знаете, когда будете писать о наших поражениях и потерях, о наших трудностях, не забывайте, для чего мы его все пережили. Как бы ни было, а совхоз мы построили. Вот он, стоит! Это и есть та наша главная правда, за которую мы кровь проливали. — Он потянулся и, скрывая зевок, рассмеялся: — Отчего это, как только начну возвышенно говорить или даже думать, в сон клонит? Устал и спать хочу, как черт. Сейчас всех, кому завтра ехать, разгоню по койкам. Начну с вас.

Рано утром, еще затемно, мы выехали из совхоза.

Впереди пустили трактор порожняки. За ним следовал второй трактор, который тащил поставленный на полозья вагончик. Его за ночь изготовили из огромного ящика, в каких к нам прибывали катерпиллеры, поставили ящик на полозья, по сторонам прорезали по окошку и в задней стенке навесили дверь. Все утеплили кошмой, а крышу покрыли железными листами. Внутри вагончика поставили чугунную печурку, по стенам устроили диванчики и два яруса и все склепали, свинтили болтами, и получилось так ладно, что потом этим вагончиком пользовались многие годы. Третий вез бочки с горючим и маслом.

Я забросил свой чемодан в вагончик, и сам устроился на одном из диванчиков, как обыкновенный пассажир. Обидно, конечно, но я еще надеялся, что мне напоследок доверят машину. Так оно и получилось, верно, не сразу.

Нашу колонну возглавлял Демин. Он попеременно с Гришей Яблочкиным вел головную машину. Трактор шел по целине, пробивая дорогу сквозь злой буран, который свирепствовал вот уже вторые сутки. Снег был молодой, еще не успевший слежаться и окрепнуть. Упал он на мерзлую землю, поэтому тракторные гусеницы сдирали его до основания, обнажая не успевшие еще потемнеть седые пряди ковыля и нагромождая перед радиатором целые сугробы.

А мне в вагончике слышны только завывание ветра, грохот железа по крыше, выгнутой, как у сундука, да воркующий скрип тяжелых полозьев в снегу. Давно не путешествовал я в качестве пассажира. Безделие и умосозерцательность — эти непременные спутники длительных дорог — сейчас были особенно непереносимы.

Каждый поворот могучих гусениц приближал меня к городу и отдалял от Тони. Все яснее становился истинный смысл вчерашнего разговора. Это было прощание. Точка поставлена, а я только сейчас это сообразил. Вот в чем состоит унизительность моего положения. Я так орал, что она, должно быть, подумала, будто я намерен разыгрывать жалкую роль человека, которому отказано в любви и который решил бороться за свои сомнительные права.

Конечно, она должна была так подумать, хотя бы только потому, что в ту минуту я и сам так думал. Бороться за любовь! Что может быть глупее, если тебя не хотят любить. И если никакого другого препятствия не существует. Домогательство это, а не борьба. Позиция, совершенно недостойная человека, настроенного романтически и не особенно это скрывающего.

Со всех сторон на меня наскакивают то стены, то печка, а то и потолок, и я только и делаю, что оберегаюсь от неожиданных ударов. Ничто так не освежает и не очищает мысли, как хорошая встряска.

Я распахнул дверь. Буран как будто только этого и дожидался: он сразу же завыл, загрохотал и кинул на меня всю взбесившуюся степь, так что мне с трудом удалось захлопнуть дверь, отгородиться от слишком беспокойного мира. Устраниться. Ну что ж, такая наша пассажирская участь. Но сам-то беспокойный мир не мог долго прожить без меня, он вломился в вагончик и бросил меня в самое пекло.

Наш поезд остановился. Яростнее завыл буран, в дверь постучались, и я поспешно откинул крючок. Кто-то огромный, залепленный снегом, ввалился в вагончик. Сбросил шубу: Демин.

— Ты чего печку не топишь?

— Какая печка, качает, как в океане!

— Иди на головной. Гони Яблочкина отдыхать, а сам пошуруй сколько можешь…

Я выскочил из вагончика. Снег лепил мокрый, тяжелый, хорошо еще, что в спину. Горячие, утомленные борьбой машины сдержанно погромыхивали моторами. Гриша уступил мне место, но сам не захотел уходить.