Владимир Фалеев - Дом моей судьбы

Ветром парашют отнесло метров на пятьсот. Часть ребят помчалась по полю в ту сторону, куда приземлялся первый прыгун. А самолет, еще раз развернувшись, стал выбрасывать крохотных существ одного за другим, будто капли мыльной пены, которые тотчас раздувались в шары, точнее, в полушары, зонтики. Они зависали в ясном голубом небе, озаренном лучами солнца, и плыли к изумрудному полотнищу озимого поля. «Пять, шесть, семь, восемь…» — считал кто-то громко.

— Сейчас прыгнет Александр Илларионович! — выдохнул восхищенный мальчишка.

И тотчас, будто свалившийся с самолета камень, стал быстро падать вниз еще один парашютист, понесся стремительно, но вот и над ним вспыхнуло облачко шелка. Управляя стропами, спортсмен мчался прямо на наши головы, приземлившись метрах в пятидесяти, упал и сразу вскочил на ноги, гася парашют, и поприветствовал всех взмахом руки.

Ликование подхватило толпу. Сопричастность радости усиливалась общим восторженным настроем людей. Однако вскоре счастливые минуты сменились нелепым криком: «Ирина расшиблась!» Это переполошило всех; засуетились белые халаты около машины «Скорой помощи», забегали учителя, в поле сыпанули старшие ребята. Машина «Скорой помощи» поехала прямо по озими. Одетые в шлемы, куртки и спортивные брюки, двое мужчин-парашютистов — Половников и, вероятно, инструктор, — уже окруженные так же снаряженными спортсменами-ребятами, приближались к нам.

— Мануйлова разбилась! — Какая-то женщина кинулась к директору школы.

Круглолицый, с белесыми бровями, улыбающийся, он вдруг остолбенел, нахмурился и, гневно вскинув руки, возмущенно крикнул:

— Не каркайте! Нормально приземлилась! Я видел…

Однако с Ириной что-то все-таки случилось. Подъехавшая «Скорая» привезла девушку. Выпрыгнувший врач, молодой мужчина, неопределенно поморщился и наконец выговорил:

— Ногу подвернула.

— Дронов! Комлев! Ко мне! — скомандовал Александр Илларионович, впопыхах пожимая мою руку. — Отведите гостя ко мне на квартиру. Я поеду с Мануйловой в больницу.

Возвращались мы в поселок той же размятой, вязкой дорогой. Теперь Аркаша вез, привязав к багажнику, мой чемоданчик. Праздничного настроения, с которым отправлялись мы смотреть парашютистов, не было. Происшествие с девчонкой сняло восторги. Триумф педагогической доктрины Половникова походил на конфуз.

— Ирина-то смеялась из машины, — успокаивали меня и себя ребята.

Проехав канаву, мы слезли с велосипедов и пошли пешком, ведя технику рядом.

— Нагорит вашему директору, — предположил я.

— Конечно, нагорит! — согласился Аркаша. — А за что? Несправедливо! Лермонтов однажды ездил на манеже, хотел показать ловкость и смелость, сел на невыезженную лошадь, она стала беситься, и другая лошадь лягнула Михаила Юрьевича в ногу. Он больше двух месяцев болел. Разве потом перестал садиться на коней? Или в училище запретили всем объезжать лошадей?

— Было такое. Где вы начитались? — удивился я. Аркаша засмеялся самодовольно.

— Мы не можем закалять характер на лошадях, нам нужны самолеты, парашюты, машины, разная техника.

— Справедливо.

— Ну вот! А что Лермонтов говорил: «К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы». Нужна борьба! Правильно? Дуэлей сейчас нет. А поэт благородно выстрелил на дуэли с сыном французского посланника в воздух. И боролся, сочинял смелые стихи о надменных потомках известной подлостью прославленных отцов!

Речь Дронова лилась и лилась, то спокойная, то гневная, но искренняя, он будто защищал любимого Александра Илларионовича перед будущими обвинителями, приводя в «свидетели защиты» подробности биографии Лермонтова, о которых я и не слыхивал. О том, что поэт по требованию цензуры много раз переделывал драму «Маскарад», но ее не допускали на сцену, так как после переделок она не теряла обличительной силы, о том, что за участие в военных действиях на Кавказе он был представлен к награде золотой саблей «За храбрость», к ордену святого Владимира четвертой степени с бантом, к ордену святого Станислава третьей степени, но царь наград ему не дал.

— Хотите завтра прыгнуть с нами с парашютной вышки? — теребил меня за рукав Аркаша.

— Не разрешат, — сказал я.

— А вдруг разрешат?

Дом, где была квартира Половникова, находился на окраине поселка, у соснового бора. Пятиэтажный корпус из серого силикатного кирпича. Ребята были хорошо знакомы с однокомнатной холостяцкой квартирой директора и ее довольно скромной обстановкой: стол, три стула, книжный шкаф, гантели и гиря-двухпудовка в углу, гитара на гвозде, вбитом в рейку шкафа. Парнишки сразу взялись на кухне готовить обед, гремя дверкой холодильника и звеня посудой, — жарили яичницу, резали колбасу и хлеб, заваривали чай.