Иван Лепин - Близкие люди

— Ты видел, как мандарины растут?

— Видел. Ухода большого требуют.

— А картошка?

— То же самое.

— Вот и посуди теперь, какой крестьянин в выгоде: наш или южный? И почему здесь тебя не просят помочь машину купить… Я думаю, — стукнул по столу кулаком Иван Павлович, — во всем нужен зональный коэффициент. Чтоб всем было все выгодно выращивать — и коноплю, и хлопок, и картошку, и мандарины.

— Мы к этому идем, Иван Павлович. Вон уже газеты выступают…

— Неужели? А я-то думал, что мне первому в голову пришло, — обрадовался мой первый учитель. — Какая газета? «Литературная»? У нас на нее, к сожалению, не подписывают.

Мама моя, говорят, была высокая и красивая. Взял ее отец из бедной лапотной семьи (сам тоже в лаптях, кстати, ходил), вместо сундука с приданым отец принес… котенка. Ничего у нее не было, никакого богатства. Ее и замуж-то родители из-за этого не хотели отдавать. Отец настоял, а сваты его поддержали: «Не надо нам приданого, нам Устинья нужна!»

Но поскольку был обычай, по которому хоть какое-никакое приданое полагалось, отец, не долго думая, котенка взял.

Сыграли скромную свадьбу. Через год пошли дети. Первый, второй, третий…

Я был последним, пятым…

Впрочем, не совсем так. После меня должен был родиться мой братишка. И он родился. Но мертвым. Слишком запоздалым было кесарево сечение (мать накануне родов оступилась с лестницы, ведущей в погреб, упала, и плод перевернулся).

Она умерла, когда ей было тридцать восемь лет. В гробу, говорят, лежала как живая.

А я никак ее не запомнил. И не сохранилось ни одной фотографии (как и отцовской)…

Я стоял на ее могиле и жевал травинку.

С Иваном Павловичем мы расстались в школе. Доследующего моего приезда расстались, и я пошел на кладбище — это в шести километрах от Хорошаевки, в Нижне-Смородине.

Я не знаю точно, где находится могила матери. Крест срубили, рассказывала Даша, местные жители через месяц-полтора после смерти матери — на растопку. В первые дни Даша приглядывала за могилой, по дороге из церкви, на пасху, крошила на ней освященные яйца, а потом, когда перестала ходить в церковь, когда мы, четверо ее подопечных, подросли и жизнь потяжелела, ей было недосуг ходить в Нижне-Смородино.

И могила заросла, почти сравнялась с землей.

Однажды Даша все-таки пришла на кладбище и привела меня — могилы она не нашла. Сквозь слезы она мне тихо шепнула:

— Где-то вот здесь, вот в этом месте…

С тех пор я прихожу на «это место», слева, у самого края кладбища.

И вот снова пришел.

— Мама… — сказал я и вздрогнул: сколько помню себя, не произносил это слово вслух.

Я взял горсть земли с чуть приметного бугорка и завернул ее в платочек. На память о матери, которую знаю по рассказам…

Когда в очередной раз я пришел к Федору Кирилловичу, то его дома не застал. В хате никого не было, на столе дрались из-за хлебной корки штук пять цыплят. На меня они не обратили ровно никакого внимания.

Я направился на огород, одной стороной прилегающий к высокому берегу Сновы. Тут я и увидел тетю Варю. Она стояла перед цинковым тазиком, наполненным мокрым бельем, и что-то кричала находящемуся у самой речки Федору Кирилловичу (а кому она еще могла кричать?).

— Здравствуйте вам!

— Здорово, — поглядела в мою сторону тетя Варя. — Тут с отцом стирку затеяли. Он полоскает. Я уж боюсь спускаться, боюсь, в речку упаду. Вылазь, отец, — обратилась она к Федору Кирилловичу, — хватит, а то ни одной грязинки на развод не оставишь… Пришли вон к тебе.

— Да я, собственно, просто так, — успокоил я тетю Варю, думая, что помешал работе.

— Молчи, — махнула она мне рукой. — Иначе не вылезет. Вон уж руки покраснели, а он все полоскаит. Говорит, что бабы стирать не умеют…

Поднявшись по едва заметным ступенькам, Федор Кириллович небрежно бросил в тазик скрученный пододеяльник и протянул мне мокрую красную ладонь.

— Здорово.

Затем он вытер заколовевшие руки о полы фуфайки, достал из кармана штанов пачку «Севера». Дунул в мундштук папиросы, смял ее губами.

— Ледяная вода. Руки с пару заходятся.

Тетя Варя взяла тазик и ушла развешивать белье, а меня Федор Кириллович повел по тропке, в глубь огорода. У густой колючей груши остановился.

Он курил, грелся дымом.

— Я грушу эту, тах-та во, спилить хотел, — рассказывал Федор Кириллович, — а потом думаю: черт с ней, пусть растет. Никто на нее в такие годы и внимания не обращает, а нынче засуха, неурожай в саду, так вот все соседи и ходят к ней, набирают кому сколько влезет. Сергей Максимович даже с ведром был…