Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— Вот! — продолжала Маша, подкреплённая этой поддержкой, — он это прекрасно понимает. Перед чужими он готов вот так расстелиться, — раздражённо сказала Маша, — а к своей жене ему как будто стыдно быть внимательным. Он что-то делает, уходит до трёх часов ночи, а я должна сидеть, ждать его и, как поповна, развлекаться музыкой.

Маша взяла со стола попавшиеся под руку ноты и свернула их в трубку.

— О делах партии я часто узнаю из чужих рук. Иван Лукич — свидетель.

Она трубкой нот указала на старичка и бросила их на старенькое пианино.

— Он слишком успокоился на мысли, что в моей супружеской верности не может быть никаких сомнений, и поэтому спокойно можно делать своё дело. А у меня тоже есть самолюбие…

— А как он отнёсся к тому, что ты едешь со мной?

— Никак. Очевидно, думает, что это пустые разговоры… Кажется, пришёл, — сказала Маша, насторожившись.

Действительно, в передней раздался короткий звонок. Маша, бросив полотенце, которым стала было перетирать посуду, пошла открыть.

Через минуту в комнату вошёл высокий человек в офицерской гимнастёрке с погонами, в очках и с волосами, гладко зачёсанными назад.

Это был Дмитрий Иванович Черняк, муж Маши, тот, которого встретили Валентин с Владимиром.

Он сощурил глаза, несколько боком, через очки оглянул сидевших в комнате и молча, без улыбки пожал руку Саре и Ивану Лукичу. Потом, не садясь и потирая руки, стал ходить по комнате, изредка взглядывая на Машу, как делают мужья, когда поссорятся с жёнами и не могут пересилить себя и первыми подойти для примирения.

Он имел тот непривычный для других и для самого себя вид человека, только что переменившего штатскую одежду на военную и надевшего всё новое. Рукава гимнастёрки ещё не смялись в привычные складки, необмявшиеся сапоги мягко скрипели в голенищах новой кожей и стучали по полу не обтёршимися ещё каблуками.

— Омерзительное зрелище! — сказал Черняк. — Этот всеобщий восторг вызывает тошноту. Когда обыватель торжествует, я не знаю, куда деваться от отвращения… А он вышел на Красное крыльцо и даже не знает, что ему делать.

Иван Лукич только усмехнулся, безнадёжно махнув рукой.

Маша села за стол и начала разливать чай, никак не отзываясь на слова мужа.

Она сидела за самоваром, как будто не слышала и не слушала то, о чём говорил Черняк.

— Может быть, ты и мне стакан чаю нальёшь? — сказал Черняк, остановившись за спиной Машиного стула.

— Почему же ты не сказал сразу?

— Я думал, что ты сама догадаешься.

— Я забыла, что жена должна сама обо всем догадываться и ловить желания своего господина.

Сара, сделав большие глаза, с раздражённым упреком смотрела в упор на Машу и всеми силами делала ей знаки, чтобы та не затягивала ссоры. Но Маша нарочно не взглядывала в её сторону.

Черняк пожал плечами, отошёл от её стула и продолжал:

— Говорят, что сегодня в Кремле не было никакой охраны, потому что, видите ли, народ так обожает своего монарха и так велик патриотический порыв, что никакие покушения невозможны. Очень может быть. Я вполне склонен этому верить. Я видел ошалелое стадо, которое с выпученными глазами вопило и кричало «ура».

— Э, милый, — сказал Иван Лукич, — ветер легко меняется. А капля камень долбит. Вот и мы будем долбить своё.

Он в это время наливал чай из стакана на блюдечко, потом, утерев ребром ладони усы, стал пить, осторожно откусывая передними зубами маленькие кусочки сахара.

— Допреж этого я садовником был. Бывало, финики сажаешь, посмотришь — косточка, как камень, как из неё что-нибудь может пробиться? А, глядишь, через какой-то срок беленький росточек начинает наклевываться.

— Конечно, я понимаю, что сейчас это просто психическая зараза. Но она очень широко и глубоко пустила корни, — сказал Черняк.

Он дошёл до дальней стены комнаты и, повернувшись, остановился там.

— На днях я встретил одного из тех людей, в которых никак нельзя было, казалось бы, сомневаться. И что же, он цинично заявил, что уверовал в бессмертие души и загробную жизнь. Я везде сталкиваюсь с этой жуткой реакцией. А ведь это был человек необычайной силы характера, с невыразимым спокойствием и странной способностью подчинять себе людей, и в результате — новый ренегат! Этот человек — Андрей Шульц, его кличка. Ты ведь, кажется, знаешь его? — обратился Черняк к Маше, как бы не замечая её настроения.

— Знаю, — сказала Маша, не взглянув на мужа.

— Ничего, милок, это всё соскочит скоро, — сказал Иван Лукич, осторожно отодвигая допитый стакан и утирая рукой седые усы.