Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— Мы секретничаем о том, что мужчины занялись своими военными делами и совсем забыли о нас, — сказала Ольга Петровна, в первый раз прямо взглянув на него и сейчас же поднялась и стала прощаться.

— Куда же ты? Побудь ещё.

Но Ольга Петровна отказалась остаться.

— У вас, очевидно, очень решительный характер, — заметил Унковский, когда они вышли в переднюю и Ольга Петровна, стоя перед зеркалом, надевала шляпу, принесённую Ритой из будуара.

— Да, это одно из моих свойств.

Она надела поданный ей жакет и лёгким движением расправила плечи и грудь.

— Я очень раскаиваюсь, что уделил много внимания военным делам… — сказал Унковский.

— Итак, вы везёте меня в Кремль? — проговорила Ольга Петровна, не ответив на его несколько игривую фразу.

Она как-то особенно порывисто обняла Риту, стоявшую рядом с мужем, и быстро исчезла за дверью.

Старый генерал был прав: никогда ещё русское общество не было охвачено таким жадным нетерпением, как теперь, в ожидании наступления русских войск в Восточную Пруссию.

Оно было наэлектризовано интересом к тому, что должно было совершиться, какое лицо примет жизнь, когда в неё вольётся совершенно н о в о е содержание — необыкновенное и волнующее.

Общество раздражала медлительность, с которой стягивались к германской границе русские армии: они могли только на двадцатый день после мобилизации вступить в соприкосновение с неприятелем. И лишь по настоянию Франции этот срок предполагалось сократить на пять дней.

И когда нетерпеливым говорили, что нельзя же бросаться в бой, не подтянув резервов, то им возражали, что захватить общество в момент высочайшего подъёма и не дать успеть разрядиться этому подъему — важнее всяких резервов.

— Не тяните, не охлаждайте подъёма, наступайте! Войска рвутся в бой. Народ не простит такой медлительности! — таков был голос общества и части придворных кругов.

Наконец свершилось то, чего так долго, с таким нетерпением ждали, — наступление начала Первая конная армия генерала Ренненкампфа.

Либеральные круги, озабоченные, главным образом, выполнением долга перед союзниками, говорили, что наступление в надёжных руках, что армию ведёт герой, так как Ренненкампф — предмет общей ненависти за свою жестокость при подавлении революционного движения в 1905 году — имел репутацию решительного и беспощадного к врагу генерала. А слава состоявших под его командованием казаков и их нагаек была не менее известна интеллигенции по тому же 1905 году на собственном опыте.

Некоторые представители интеллигенции чувствовали даже какое-то умиление оттого, что казаки являются теперь провозвестниками освобождения Европы от грубой силы германского империализма и, таким образом, находятся в тесном душевном единении с цветом русского общества.

Газеты с восторгом сообщали, что первый же казачий разъезд навёл ужас на немцев, когда эти страшные люди в папахах, с пиками наперевес понеслись целой лавиной, всё уничтожая на своём пути.

Со смехом рассказывали, что немцы уже стали взывать к международному праву и обвиняли русских, что они бросили на Германию полчища средневековых дикарей, которые наводят ужас на Европу, вырезывая всё население, насилуя женщин и не щадя детей.

И когда стало известно, что Ренненкампф ежедневно продвигается на двадцать пять километров в направлении Торн — Кёнигсберг, то заговорили, что дорога на Берлин будет скоро открыта. О Ренненкампфе же говорили как о честном и неподкупном человеке: будучи сам немец, он вёл русские войска против своего народа.

Общество жаждало героев, и говорили, что в эту войну их будет не меньше, чем в войну двенадцатого года.

Дела, как утверждали многие, были бы ещё более блестящими, если бы не медлительность командующего Второй армией генерала Самсонова, который всё ещё ждал своих несчастных резервов и оттягивал момент соединения с армией Ренненкампфа.

Командующий фронтом Жилинский был недоволен Самсоновым за его нерешительность, слал ему раздражённые телеграммы. Следовало, конечно, сменить такого генерала, который не удовлетворяет требованиям главного командования, но было как-то неудобно менять в самом начале. Приходилось оставить его, но от этого у главнокомандующего всё более и более росло раздражение против Самсонова при малейшем его несогласии или противодействии директивам фронта.

Высшие придворные круги тоже выражали нетерпение и досаду и давали понять генералу Самсонову, что поле сражения — не кабинет профессора Академии Генерального штаба, где можно спокойно взвешивать и готовить противовес всем случайностям.