Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Он поблагодарил Машу и взял с подоконника свой картуз, собираясь уходить.

— А кадеты и буржуазия думают сейчас, что власть за их послушание даст им реформы после войны. Им кроме реформ ничего и не надо. Но ведь их всё равно надуют. Тогда другое будут кричать. Только толку от них всё равно не много, потому что кричат они больше по привычке, от своих дедов и отцов, и сами не замечают, что они уж давно жирком обросли и настоящей революции боятся, как чумы. А что до крепких людей, то у нас их хватит, — сказал Иван Лукич, — ты ведь сам не из слабых.

Он пожал своей корявой рукой руки хозяев и ушёл, уже по дороге надевая свой мягкий старый картуз.

Черняк продолжал ходить по комнате. Маша сидела и, подпёрши кулаком щёку, смотрела мимо самовара в окно перед собой.

Сара, сдерживая ироническую улыбку, взглядывала то на Машу, то на Черняка.

— Ну, что же вы в самом деле! — сказала она наконец. — Будет вам дуться! Дмитрий Иванович, слышите?

— Я нисколько не дуюсь. Я пробовал разговаривать… она почему-то молчит и… дуется.

Маша переменила позу и вздохнула.

— Нет, — сказала они, — это несколько серьёзнее, чем ты думаешь. Когда один перестанет понимать другого, тогда… — Она пожала плечами. — Тут уж ничего не сделаешь.

Черняк остановился, некоторое время смотрел на жену и наконец с расстроенным видом сказал:

— До чего может быть жестока и бессердечна женщина, когда ею овладевает какая-нибудь… идея.

— Вздорная идея, — хотел ты сказать, — иронически прибавила Маша, повернувшись на стуле в сторону мужа.

— Не вздорная, а… упорная. Я тебе никогда ни в чём не мешал.

— Н е м е ш а т ь мне может каждый посторонний человек, а близкий человек, мне кажется, не должен ограничиваться только тем, чтобы не мешать.

Сказав это, Маша раздражённо повернулась и опять села в прежней позе, спиной к мужу и лицом к окну.

Черняк некоторое время смотрел на неё, улыбаясь, потом подошёл к столу, положил ладонью вверх руку, как бы надеясь, что Маша взглянет на него и, рассмеявшись, положит свою руку в его раскрытую ладонь.

Сара с гримасами нетерпения щипала под столом её ногу. Но Маша не улыбнулась и руки не положила.

Черняк подождал, потом отошёл; лицо его стало грустно.

— Когда женщина перестаёт любить, она всегда для своего оправдания придумывает предлоги, чтобы свою вину свалить на того, к кому у неё исчезло чувство, — сказал он.

— Может быть, нужно потрудиться узнать, отчего у женщины исчезло чувство? — сказала Маша. — Она перестанет любить, когда эта любовь не даёт ей жизни и когда тот, кого она любит или… любила, не хочет этого понимать в силу своего эгоизма.

— Ну вот, пошло, поехало! — замахал руками Черняк. — Ну, какой у меня эгоизм! Может быть, известная рассеянность и чрезмерное увлечение своим делом. Но никак не эгоизм, ты прекрасно это знаешь. И ты сейчас из всех сил стараешься меня н е л ю б и т ь, а когда я уеду на фронт, вероятно, не раз поплачешь, потому что как-никак, а мы с тобой пять лет уже прожили.

— Это моё дело, — сказала Маша, и вдруг у неё глаза наполнились слезами, она засмеялась от досады и уже по-настоящему расплакалась, уронив голову на стол.

Черняк подошёл к ней, обнял её за плечи и, поцеловав в голову, сказал:

— Вот так-то лучше. Это н а м больше подходит.

— Помирились, помирились! — закричала Сара, захлопала в ладоши и затопала ногами.

— И не думала даже! — сказала Маша, подняв мокрое от слёз лицо. Потом прибавила: — В наказание тебе я, уже без шуток, еду с Сарой на зиму в Петербург и поступаю на курсы.

— Сговорились уже?

— Ничего не сговорились!

— Ну, хорошо, только не забывайте совсем и не бросайте вашего эгоиста. Вы прекрасно знаете, что он хоть и рассеян, хоть и не любит вас, но вы — о д н а у него…

Митенька Воейков, сначала было обрадовавшийся своему освобождению от военной службы, скоро почувствовал гнетущую пустоту, в особенности когда стало известно о начавшемся наступлении Ренненкампфа в Восточной Пруссии.

Тишина деревни давила его. Была только надежда на Валентина, что он что-нибудь придумает и вытащит его отсюда. Митенька даже написал ему и просил его содействия.

Наконец от Валентина пришёл ответ. Митенька разорвал конверт, торопливо пробежал письмо, и во всей его фигуре выразилось беспомощное отчаяние и досада.

— Ну что это! Как он глупо рассуждает! — воскликнул Митенька, в отчаянии шершавя волосы на макушке.

Валентин писал ему, что мог бы устроить его на службу в Петербурге, но не решился этого сделать, потому что эта служба в правительственной организации, а он хорошо знает отрицательное отношение Митеньки ко всякой службе государству.