Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Ну что ж, товарищи талгарцы, поужинаем да и снова за работу, — улыбнулся комиссар. В глазах каждого он читал радость и торжественность. Комиссар поднял стакан и произнес:

— За советскую гвардию, товарищи!

Но выпить он не успел. Влетел в комнату ординарец и выкрикнул только одно слово:

— Генерал...

Логвиненко поставил стакан на стол и быстро вышел на улицу, где только что остановилась машина генерала. Подбежал и увидел Панфилова на обычном месте и со словами: «Товарищ генерал, просим вас на минутку зайти к нам», — предупредительно открыл дверцу. Вместо ответа Панфилов медленно начал вываливаться из машины, и оторопевший Логвиненко едва успел подхватить его на руки. Тут только он заметил, что позади остановились еще машины, из которых поспешно выскочили люди и осторожно приняли на руки Панфилова.

И только тогда, когда тело генерала было бережно уложено на стол, на тот самый стол, за которым минуту тому назад Петр Логвиненко собирался произнести тост за здоровье своего генерала, ясно понял он, что произошло. Всегда подвижное, изменчивое лицо его передернула детская гримаса, и из груди вырвался хриплый стон:

— Спасите генерала!

Женщина-врач подняла на Петра Васильевича открытые, полные горя глаза и строго проговорила:

— Не трясите стол, товарищ батальонный комиссар. Генерал умер.

И эти слова, произнесенные тихим, внятным голосом, в котором звучало так много горя и участия, вернули комиссару полка обычное равновесие. Его брови сошлись в суровой складке на лбу. Не глядя ни на кого, он склонился и прижал голову к груди генерала. Когда комиссар поднялся, его глаза сверкали нестерпимо сухим блеском.

...Панфилов лежал строгий, в боевой форме. Логвиненко смотрел на неподвижное лицо генерала. Лицо уже не жило, но оно было как живое.

— Пора отправлять в армию, — услышал комиссар чей-то голос.

Значит, не только они здесь, а там, в штабе армии, значит и в Москве уже знали о смерти генерала, а он-то в первую минуту хотел скрыть эту утрату от бойцов. Нет, пусть панфиловцы сейчас же узнают о смерти своего генерала. Они будут тяжело скорбеть, но эта скорбь не пошатнет их воли, боевого духа, жажды смертельной борьбы с врагами. Мысли Логвиненко прервал чей-то разговор:

— Его шашка. Не забудьте отправить.

— Мы шашку генерала оставим у себя. Мы ее станем хранить, как святыню, ее будут видеть бойцы. Она будем нам символом боевой жизни генерала.

Логвиненко подошел к разговаривающим, взял в руки шашку, обнажил ее — нержавеющая сталь остро вспыхнула на его ладонях.

— Нет, — решительно сказал он, — это — боевое оружие генерала. И мы, по нашему русскому военному обычаю, отправим ее с генералом. Такой воин никогда не должен расставаться со своим оружием.

Панфилова подняли на руки и вынесли из комнаты. Снег, изменчивая тьма летели по улице. Комиссар шел рядом с машиной генерала до околицы и тут остановился. Так он стоял без шапки до тех пор, пока машины не растворились во мгле снежной крутоверти.

Валя еще ничего не знала о смерти отца. В этот день особенно много было раненых. К вечеру подул резкий, холодный ветер, и начали появляться обмороженные. Состояние таких раненых особенно было тяжелым.

К трудной работе в медсанбате Валя привыкла сразу. Еще школьницей она увлекалась военным спортом, не раз отец брал ее с собой на охоту. Валя теперь поняла, что уже тогда отец приучал ее к суровому образу жизни.

— В семье военного все должны быть военными, — любил он говорить своим детям.

Бесшумно, как это умеют делать медицинские сестры, подошла Валя к носилкам, на которых лежал тяжелораненый лейтенант. Его вместе с бойцами только что внесли. Она протянула лейтенанту стакан горячего чая. Лейтенант тяжело и, как показалось Вале, обреченно дышал.

— Товарищ командир, — обратилась к нему Валя, — выпейте чаю. Вам надо согреться. Сделают сейчас операцию, и боль как рукой снимет.

Раненый повернулся к Вале:

— Не от раны тяжело мне, сестра. Горе давит мне сердце. — Лейтенант задохнулся, и по щекам покатились редкие крупные слезы.

— Успокойтесь, все будет хорошо. — Валя поднесла к губам лейтенанта стакан, и ей самой показалась ненужной эта стереотипная, успокоительная фраза.

Лейтенант, не в силах больше скрывать своего раздражения, приподнялся на локтях, расплескав чай:

— Ни черта вы, сестра, не знаете... Батьку нашего... генерала...

Но тут вспыхнувшая снова боль оборвала его слова, и он упал на носилки, замолк.