Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Лысенко встрепенулся:

— Может, водки?

— Водки не хочу, а крепким чайком с удовольствием погрею душу. — Генерал посмотрел на часы. — Позднее время, однако.

Но капитан уже распорядился вскипятить самовар. Повар Абильмазов виновато признался:

— Самовар готов.

— Вот как, — улыбнулся Иван Васильевич, и в его глазах блеснули лукавые огоньки. — Как по щучьему велению.

— Такая служба, товарищ генерал, — подхватил Абильмазов, — чаями угощать начальство, тем более генералов. Не часто они гостят у нас.

— Каждый силен на своем посту, — просто сказал Панфилов.

Капитан недовольно повел глазами на повара. Абильмазов решил, что сказал невпопад и поспешил за самоваром.

Уже сидя за столом и опоражнивая второй стакан, Лысенко спросил:

— Товарищ генерал, а как вы провели первый бой? Не в гражданскую войну, а теперь.

— Представьте, неплохо, — загадочно улыбнулся Панфилов. — Черт понес меня на наблюдательный пункт минометчиков. Вылезли из блиндажей, будто в гражданскую, стоим смотрим в бинокли, как фашистская батарея нахально разворачивается на опушке леса. По соседству с нами были «глаза» наших артиллеристов. То место, где разворачивались немцы для стрельбы прямой наводкой, у них заранее было пристреляно. Ну, они и шарахнули сосредоточенным огнем. Красиво получилось, точно по цели. Но неприятель все же успел из одного орудия пальнуть по нам бризантным снарядом. Рядом со мной два минометчика упали. Приземлился и я на дно окопчика, смирив генеральскую гордыню. А тут наши артиллеристы, спасибо им, залповым огнем уничтожили фашистскую батарею.

Лысенко от души смеялся, показывая из под усов влажные белые зубы. Генерал пил чай с сахаром вприкуску и улыбался.

— К тому времени стемнело, война кончилась, как говорят солдаты, и я пошел на наблюдательный пункт артиллеристов, чтобы поблагодарить их за умелую стрельбу. Командир дивизиона в потемках не разобрал, кто пришел, и принял меня, за незадачливого минометчика: «А ну, марш отсюда, самоварная артиллерия! Чуть наши «глаза» не погубили!» Кто-то из моей свиты заметил: дескать, неудобно поднимать голос на генерала. Командир дивизиона не смутился, доложил мне как положено, а потом выпалил: «Вам, товарищ генерал, по уставу не положено рисковать своей жизнью, тем более демаскировать НП». Понимаете, он был здесь хозяином положения. И бойцы, которые по праву гордились своим командиром, чувствовали себя хозяевами, домовито, прочно. Они не собирались уходить, а если и собирались, то только вперед — уничтожить врага, победить. Вот тогда-то я в тщеславии подумал, что выиграл первое сражение.

Я слушала генерала, смотрела на него, стараясь запечатлеть его черты. У Панфилова сутулились плечи как-то по-особенному, будто спали. А голова держалась крепко, и глаза смотрели зорко, спокойно, черные, монгольские, много повидавшие и все умеющие видеть глаза. И я подумала: «Хорошо нам вместе!» Я ведь тогда не могла знать, что в последний раз вместе. А Иван Васильевич, наш генерал, многое предвидел, многое понимал.

За окнами сгустилась предрассветная тишина. Что таила она, попробуй разгадай. Оставалось думать, ждать. Мне и двадцати двух не было тогда, но ждать я умела... Я давно замужем, и почти не видела мужа. В нашей жизни больше разлук, чем свиданий. А как хотелось быть вместе! Как тяжко в разлуке! И я научилась искусству ожидания; оно спасало меня от тоски, от грехопадения, как сказали бы монашки. Здесь, на фронте, мое личное крошечное ожидание слилось со всенародным ожиданием победы над врагом, и это прибавило мне сил.

Говорят, человек раскрывается в подвиге. А если на пути нет ничего такого, тогда он не раскроется? И что такое подвиг?

Разные мысли одолевали меня, когда Лысенко пошел провожать генерала, а я спустилась с крылечка, чтобы подышать свежим воздухом. И тут я увидела Искандера. Он стоял на часах, неподвижный, монументальный.

Мне захотелось растормошить, рассмешить Искандера, развенчать его монументальность, поозоровать, чтобы он и про фронт забыл.

На цыпочках я подкралась к нему, сделала трубочкой ладони и гукнула:

— Э-гей, не робей!

Искандер не шелохнулся.

— Спишь, часовой? — обескураженно спросила я.

— Думаю, — отозвался Искандер.

— О чем, если не секрет?

— О доме.

— А, степь... юрта... кумыс... — поспешила я выказать свои скудные знания казахского быта.

Искандер повернулся ко мне, и я разглядела его доброе широкое лицо. Он, как мне почудилось, снисходительно улыбался.