Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Потери в группе Омельченко были?

— Трое раненых, товарищ генерал. Боровиков повез их в медсанбат.

— Да-а. — Панфилов закурил, угостил папиросой капитана.

Видно было, что его тревожит не только судьба раненых бойцов.

— Узнал, откуда в Осташово этиловый спирт?

— Ведем дознание, товарищ генерал...

С этим спиртом у меня связано горькое воспоминание. Разведчики напились, и одного бойца не удалось спасти. Генерал, наверное, спросит и надо будет отвечать. Но Панфилов спросил о другом:

— Где похоронили?

Лысенко трет ладонью крутой высокий лоб и трудно говорит:

— Под березками, товарищ генерал, похоронили. Хорошее место. — Последние слова вырвались у него безотчетно.

«Хорошее место», — мысленно повторяю я. Нет, пожалуй, капитан не оговорился... В то утро, когда мы выгрузились из теплушек в Волоколамске и пошли своим ходом, как говорят военные, Лысенко не раз вспоминал о березах. Они встречались на всем пути, березы Подмосковья. Утро занималось безветренное, чистое, и ярко белели стволы берез, а тонкие ветви с опаленной листвой махали нам, как бы желая несбыточного счастья.

— Как-то, хоронясь от вражеских самолетов, батальон сосредоточился в роще. Лысенко лег на сырую землю, положил руки под голову и долго смотрел сквозь поредевшую лимонную листву березы на высокое линялое небо. И вдруг сказал: «Если убьют, похороните меня, други, под березкой...»

И тогда и теперь меня поразили слова капитана. А Панфилов как бы не обратил на них внимания и после глубокой затяжки продолжал спрашивать:

— Написали родным, как я велел?

— Да, товарищ генерал, написали, что пал смертью храбрых, в бою.

Иван Васильевич опустил голову. Молчал. Папироса погасла. Словно самому себе, сказал:

— И он мечтал о подвиге, а вот поди же...

Лысенко осторожно погасил окурок, зажал в кулаке и как-то странно улыбнулся. Генерал вопросительно взглянул на него: что, мол, ты? Капитан, преодолев внутреннее стеснение, спросил:

— Товарищ генерал, вам сны снятся?

Панфилов не удивился, потянулся к папиросе, но, увидев, что она погасла, опустил руку.

— Бывает, снятся: когда мало работаю.

— А у меня наоборот, — оживился Лысенко. — Вот нынче. Так вымотался, а прилег и сразу уснул. И такое приснилось. Да как наяву. Будто вышел я в поле, в лицо ветер дует, гарью несет: где-то спелые хлеба горят. Побежал я через клеверник на пашню. Дорожка знакомая: сейчас будет ложок, потом березовый колок, а за ним — пашня. Только сбежал я в низину, откуда-то с неба налетел на меня огненного оперения петух, раза в три больше обыкновенного. Стальными шпорами когтит мне грудь, крыльями бьет, кривым клювом метит в глаза. Я напрягаю силы, хочу бросить на землю взбесившуюся птицу и не могу. Вот-вот заклюет меня петух. Отшвырнул, наконец, а он снова налетает...

Лысенко внезапно оборвал рассказ, окинув нас чужим незнакомым мне взглядом. Панфилов заинтересованно спросил:

— Все?

— Да, на этом проснулся.

— Ну что ж, сон в руку, Михаил Александрович: одолеешь со своими орлами фашистского петуха. Хотя, не скрою, предстоит неравная схватка. Да ведь мы родную землю защищаем, а врагу она чужбина-могила.

Они долго молчали. Потом заговорили о неотложных окопных делах: где лучше поставить станковые пулеметы, чтобы прикрыть огнем фланги, как надежнее построить глубину обороны, где выгоднее контратаковать. Лысенко попросил у генерала «одну-две настоящие пушчонки».

— У тебя есть сорокопятки.

Капитан покрутил головой: слабые, мол, орудия. Панфилов, как мне показалось, недовольно сдвинул брови:

— Надо уметь ими пользоваться. К тому же я приказал Курганову поддерживать вас своей артиллерией, а у них, как вы знаете, калибры солидные. — Помолчал и добавил: — В случае вынужденного отхода сосредоточиться в районе... — И показал на карте, где сосредоточиться. — Не следовало бы по правилам военной науки заранее планировать свои поражения и отступления, да не в игрушки играем.

— Спасибо, — сказал капитан Лысенко. — Но на запасный рубеж мы отойдем разве что мертвые.

Иван Васильевич поморщился, строго сказал:

— Воюют живые. И побеждают живые. И вы нужны мне живые. Тем более завтра... Кстати, с рассветом перебазируйте тылы батальона и санпункт на опушку леса.

Я сжалась, но спросила твердо:

— Значит, завтра будет жарко?

Генерал внимательно посмотрел на меня, на моих подруг-санитарок, на капитана Лысенко.

— Жарко будет, пока всю гитлеровскую армию не разобьем. Поскорее научиться бить их смертным боем — вот что важно. — Иван Васильевич склонил голову набок, словно к чему-то прислушивался, потом заговорил снова: — Помню, мальчишкой пойдешь в орешник на незнакомое место. Спотыкаешься, издерешься весь о сушняк, прутья больно бьют по лицу. А во второй и третий раз идешь хозяином, всякий прутик отведешь в сторону, под завалом пролезешь, не споткнешься ни об одну кочку. Опыт. — Панфилов закашлялся, прикрыл рот белым платком. — Весь день что-то в горле першит.