Николай Горбачев: Белые воды

Уйдя сразу же, первым, как только сцена обхода завершилась и заворг ЦК, приехавший из Алма-Аты, дождавшись в завидной терпеливости, когда Белогостев усядется рядом, сказал, что заседание объявляется закрытым, Куропавин за всю дорогу и теперь, подъезжая в машине к Свинцовогорску, миновав бор, оставляя сбоку лысый взлобок — Матренин соколок, терявшийся в редкой пасмури, ни разу не вспомнил, что значили слова заворга: «Вопрос о секретаре обкома решается», не подумал — кто заменит Белогостева? Странно, что такого рода проблема не вставала перед ним даже отдаленно, будто она ни в какой мере не касалась его судьбы и того дела, которому он служил, которое вершил, подчиняя всего себя интересам страны, в затяжной и трудной схватке почти два года бившейся на огромном фронте с фашистскими полчищами.

Все же он успел лишь на кладбище. Остановив машину, по вязкой грязи, по мокрым, размешенным множеством ног снежным плешинам прошел, торопясь, в угол кладбища, где густо толпился народ, — уже, должно, вершился митинг. Куропавин даже почувствовал облегчение, что хоть сюда успел, простится, скажет слово: он не сомневался, что там, в клубе «цветников», где выставлялся гроб с телом Петра Кузьмича для прощания, сделано было все достойно, — беспокоиться нечего, Андрей Макарычев, Кунанбаев, Портнов — надежные люди. Слушая, как в пасмурной сырой придавленности неразборчиво долетали слова, — кажется, говорил Кунанбаев, — Куропавин настойчиво, где обходя людей, где молча раздвигая их, протиснулся к гробу, обитому красным ситцем, установленному у края ямы с комковатыми глинистыми наметами. Оказавшись чуть левее Кунанбаева, должно быть, уже завершавшего свое выступление, Куропавин ждал, боковым зрением видя усохло-опалое, с мертвой желтизной, чужое лицо Петра Кузьмича, рядок близких, родни, товарищей с рудника, свинцового завода, отметил мельком, чувствуя, как спазмы, подступая, сушили горло до першенья, что Андрей Макарычев и Катя, прижимавшая к боку строгую и насупленную дочь в рядку родни, оказались чуть впереди всех, как бы на одной незримой линии, — Куропавин отсек это шевельнувшееся заключение, четче расслышал последние слова Кунанбаева:

— Прощай, Петр Кузьмич, наш дорогой гвардеец тыла! Ты прошел честную и славную рабочую жизнь, ты был человеком с большой буквы, и мы будем помнить тебя, хранить о тебе светлую память.

Легкая, как бы летучая картавинка в голосе Кунанбаева особо чувствительно оттеняла и окрашивала его слова, и они горько-бередливо отзывались в душе, будоражили — Куропавин напрягся, стараясь не дать разгуляться слабо державшимся, шалившим нервишкам. Строгий и бледный, без шапки, Андрей Макарычев после того, как произнес последние слова Кунанбаев, отступил, повернул спеченное, притемнелое лицо к Куропавину, глазами спрашивая, будет ли он говорить.

Машинально ступив вперед, к гробу, когда услышал свою фамилию, произнесенную Макарычевым, повернулся, смотрел на лицо Косачева, на миг почудилось, будто в гробу вовсе не знаменитый бурщик, а кто-то иной; Куропавину стало чуть легче, и после первых сиплых, тоже будто чужих слов, заговорил о прошлом, о первой встрече с Косачевым в глухом и пустом после обвалов руднике, о государственно-высоких делах мастера-бурщика, его непререкаемом авторитете, одержимой беспокойности — примеры теперь ярко и четко выстраивались в памяти Куропавина.

Паузу он сделал лишь секундную, чтоб перевести дыханье, и возгоревшейся кожей лица учуял окружавшую тишину, притихлую пасмурь кладбища и как бы в необъяснимом, шевельнувшемся в нем протесте заключил:

— Нельзя, невозможно измерить цену и величие жизни Петра Кузьмича, бойца гражданской войны и гвардейца тыла нынешней войны, потому что нет еще таких, не выработаны у человечества мерки. Но мы знаем, что Петр Кузьмич Косачев был человеком не только сегодняшнего дня, но и будущего. Он на огромный нравственно-моральный шаг стоял впереди нас. Он на две-три головы по рабочей чести возвышался над всеми. У него жила неистребимая вера в победу над заклятым врагом, и он в эти трудные годы делал неимоверно много для победы — имя его она запишет в своей памяти золотом. И он будет для нас всегда примером, высоким мерилом поступков, дел, и мы клянемся тебе, Петр Кузьмич, что будем жить и работать, как ты, будем давать свинец — дело твоей жизни — для победы, для разгрома врага! Пусть земля станет тебе пухом.

Кто-то слезливо всхлипнул, потом тонко, словно вытягивая струну, взвыл, и все оборвалось, на мгновение вновь возникла, будто летучий мираж, жуткая тишина, но в следующий миг в рядку родни произошло движенье: Катя метнулась к матери, Андрей Макарычев успел подхватить Евдокию Павловну, должно быть, не выдержавшую, потерявшую сознание. Ей подносили в кружке воду, и Куропавина будто хлестнуло: ближе всех к гробу в одиночестве очутилась Катя-младшая — жутко-стылое, испуганно-кричащее отразилось в ее налитых слезами детских глазах…